Каменное поле
Шрифт:
Юнас заметил, что земля после ночного дождя была еще влажной, он снял плащ и подстелил под себя. Но брюки уже промокли, неприятно прилипали к телу, поэтому он вернулся в свою каморку и разделся. Потом принялся было развивать линию сыновей Игрека, но у него ничего не вышло.
Карин сказала:
— Посмотри на лампу. Он мог бы сжечь весь дом. И еще: ты понимаешь, почему он так упорно прячет кружевное покрывало? Взгляни-ка, запрятал черничный пирог на шкаф, он совсем заплесневел.
— Может, хотел освободить место на столе, — сказала Мария. — Когда он работает, на столе не должно быть ничего лишнего.
— Ну да, разумеется. Помнишь: не мешайте отцу, он работает. Он пишет. И вокруг не должно
Мария кивнула:
— И все-таки, когда машинка замолкала, появлялось какое-то неприятное ощущение.
13
Природная глупость Элизабет и ее склонность к светской жизни спасают ее от осознания происходящего. Нет. Глупость и природная склонность к светской жизни? Ограждают? Сначала Элизабет была ограждена… Осознание — нехорошо. Просто: жена не сразу замечает, какой у него злобный нрав, он говорит ей ужасающие вещи. Она отшатывается. Можно сказать «словно от ледяного сквозняка или отвратительной вони»? Нет, ни в коем случае. Но она продолжает существовать в отраженном свете беспрерывных ус?ехов Игрека, играет роль идеальной хозяйки дома, все более и более идеальной. Так, хорошо. Как мне назвать сыновей? Могу поклясться, что Игрек назвал бы их Кеннетом и Лесли, это вполне в его духе. Кен и Лес. Пусть так пока и будет. Начнем со сцены в спальне, может, дело и пойдет.
«Элизабет, убери кружевное покрывало, ты выставляешь меня на посмешище».
«Но ты ведь знаешь, это бабушкино покрывало».
«А кому какое дело до твоей бабушки? Не будь наивной».
«Но ты ведь больше не спишь в спальне. Никто не увидит».
«Фоторепортеры. Они всегда снимают спальни. Ты должна быть более внимательной, Элизабет».
И дальше: «Элизабет, тебе следует лучше муштровать детей. Нельзя, чтобы они отвечали, что им взбредет в голову, когда их о чем-нибудь спрашивают, научи их отвечать что положено. Откровенность может иногда быть опасной. И если уж им необходимо играть, проследи, чтобы они делали это бесшумно. Постарайся внушить им, что моя работа очень важна. Запирай их в детской или уводи в парк».
«Элизабет, никогда не пей больше двух мартини, это производит плохое впечатление. Ты должна соблюдать приличия. Ты стала слишком много говорить. Не выходи за рамки своего кругозора, он у тебя весьма ограничен. Ни в коем случае не давай им догадаться, что ты курица. На тебе лежит ответственность, не забывай, что на тебе лежит ответственность».
Он кошмарный человек.
Нельзя углубляться в детали, надо составить конспект, да, именно это и нужно сделать… или приняться за него вплотную без конспекта? Не знаю, уж очень все это важно.
Юнас вытащил чемодан и переворошил его содержимое, хотя прекрасно знал, что последняя бутылка уже выпита.
Бедняжка Элизабет. Думаю, его вдова была именно вот такой Элизабет. Она была ужасно напугана, не решалась посмотреть мне в глаза, говорила о нем пышными мертвыми эпитетами из некролога, а я тогда думал: это я должен был бы ей рассказывать, рассказывать про него всем тем, кто не осмеливается или неспособен на это сам, я должен был бы стать гласом вопиющего в пустыне, может быть, в этом и есть мое предназначение. Не знаю.
14
Юнас привез с собой множество бумаг, исписанных страниц, запихнутых как попало в спешке в чемодан, выпавших из шкафов и вытащенных из ящиков, бумаги, бумаги повсюду, перечеркнутые и неразборчивые записи, заметки на случай, если понадобится что-то уточнить, со временем ставшие совершенно непонятными, попытки, сплошные попытки…
Юнас вытряхнул все бумаги на пол. Те, которые имели отношение к реальной жизни Игрека, необходимо тщательно отделить от записей о его выдуманной жизни. А все
Юнас обнаружил несколько исписанных страничек, первая фраза привлекла его внимание: «Молодые женщины ведут себя непостижимо». Наверное, он написал это очень давно. Сидя на полу, он читал: «Я должен постараться понять, что лежит в основе их неудач. Интересно, каково быть женщиной, возможно, даже легче, чем мужчиной, но вместе с тем это означает бесконечно большее количество неосознанных возможностей совершать ошибки, иметь ложные представления, преувеличивать. И эта чудовищная упорная потребность удерживать и сохранять… Представить себя в образе той женщины, которой я мог бы быть: разумеется, молодая, искрящаяся молодостью и первым осознанием своей способности нравиться и быть желанной. Потрясающе: быть как птица, снижаться и взмывать, манить и ускользать, для того чтобы снова манить, как в тех редких снах, когда ты единственный умеешь летать… Моя красота самая естественная вещь в мире, и я могу щедро, сколько мне заблагорассудится, утолять чью-то жажду из источника моей женственности… или по капризу, мимоходом, перекрыть этот источник».
Ой-ой, подумал Юнас. Должно быть, я был совсем юным в то время. Но по крайней мере это хоть не было напечатано. Он продолжал читать в полном восхищении: «Но ни в коем случае, ни на мгновение я бы не забыл, что это чудо лишь хрупкий миг, — (ха-ха, хрупкий миг), — который надо беречь, ни за что на свете не совершил бы я печальной и непростительной ошибки, не допустил бы, чтобы моя власть перешла в привычку, не опустился бы до собственнического инстинкта и не позволил бы чуду утонуть в полноводных реках упреков, повторений и мучительных примирений. И я был бы нем в тот священный миг, когда нам дозволено погрузиться в благородный сон. Если бы я был женщиной, я бы понимал, что великое смирение не требует слов, и что прощение не имеет смысла, если ты не способен забывать, и что глубокая серьезность вожделения не дает времени на игру. И я бы раскрывал мои объятия с бесконечной осторожностью и сочувствовал бы тому ужасу, который напоминает муки, испытываемые перед экзаменом…»
Неплохо, подумал про себя Юнас. Может быть, чуточку неуклюже. Во всяком случае, он уже довольно прилично обращался со словами. Что же он там дальше говорит?.. Он с трудом разыскал следующую страницу. Вот она:
«Не стремиться объяснить то, что должно остаться необъяснимым, никогда не пробуждать угрызений совести, никогда. И я бы не скрывал своей радости, хотя бы лишь для того, чтобы порадовать другого.
И я бы дарил не только ночь, но и утро, наполненное суровой решимостью с новыми силами приниматься за работу, опять и опять, несмотря ни на что, наполненное сознанием осуществимости распускающихся пышным цветом идей, вот так я бы поступал. Я был бы замечательной женщиной, как мне кажется… Разве я не выразился достаточно ясно? Все это не так уж немыслимо сложно осуществить, это простые, само собой разумеющиеся вещи, вполне естественные, если только…»
Продолжения не было.
Юнас разорвал листки. У него испортилось настроение, вдруг навалилось чувство глубокого сострадания; но к кому он испытывал такую острую жалость, он не знал. Во всяком случае, хорошо успеть навести порядок, прежде чем придут другие — потом, после — и обнаружат твои самые большие неудачи.
15
На следующий день, когда Юнас отправился за газетой, он увидел спускающегося с пригорка Блюм-квиста и быстро свернул к яблоням, делая вид, что его чрезвычайно заинтересовали клумбы. Стиккан догнал его и сказал: