Каменное сердце

Пежю Пьер

Обдумав это, она почувствовала, что ничего не имеет против. И попыталась вообразить себя мелкой воровкой, представила, как выхватывает деньги из битком набитого ящика, а потом убегает. Она поежилась от волнения и почувствовала к братьям Костелло нежность сообщницы.

Вот так она и оказалась вместе с ними на грязном пустыре, к которому от шоссе поднимался несмолкающий гул машин и по которому рассыпаны были раздолбанные автоприцепы, а в них жили бедные люди. Лейле теперь хотелось только одного: найти убежище, хотя бы и ненадежное, где она могла бы остаться одна и подумать.

К тому времени как братья Костелло с

шумом ввалились в трейлер, Лейла уже забралась в спальный мешок, устроив себе узкое ложе прямо на полу. Неподвижно лежа с закрытыми глазами, она слушала, как они орут во все горло, хохочут, продолжают надираться, натыкаются на мебель и роняют все подряд. Пьяные в стельку братья, обнаружив девушку, о которой успели начисто позабыть, пытались говорить тихо и поминутно призывали друг друга к порядку шумными «тшш!», сопровождая их оглушительным грохотом. Лейла все еще притворялась спящей, когда оба рухнули, не раздеваясь, на грязный матрас в другом конце фургона, а потом ей и в самом деле удалось заснуть.

Но вскоре она вздрогнула и проснулась от позвякивания толстой золотой цепи на шее одного из братьев: склонившись над девушкой, он присосался губами к ее рту, обдавая ее через удушливую шерсть мерзким алкогольным дыханием. Она задыхалась, плотно упакованная в спальник, а исполин тем временем грузно оседлал свою пленницу.

Громко пыхтя, он старался расстегнуть молнию и добраться до тела Лейлы. Тем временем второй близнец, по-прежнему валявшийся на матрасе, потерял терпение и, еле ворочая языком, забормотал в темноте: «Ну, где ты там с ней застрял? Она и правда уже не ребенок! Позабавиться-то можно, чего там…»

Лейле удалось повернуться на бок, проскользнуть у пьянчуги под брюхом и оттолкнуть его, с силой ударив коленками через мешок. Она живо выбралась из теплого кокона, сунула ноги в незашнурованные кроссовки, прихватила по пути свою куртку, выскочила из трейлера и понеслась куда глаза глядят сквозь морозную ночь.

Разрушение

Однажды утром ( или, может быть, вчера, сам не знаю), я нашел все свои заброшенные рукописи, много лет пролежавшие погребенными под грудами книг и тоннами пыли.

Я напрочь их позабыл, как позабыл, сколько ночей провел без сна, когда писал эти романы — большей частью законченные, отпечатанные, вычитанные, скрепленные пластиковыми спиральками, но так никогда и не изданные. Ужаснувшись объему и весу бумаги, этому воплощению моего тайного творчества, я стал выдирать страницы по десятку-другому сразу и бросать их в рдеющее устье дровяной печи, гудевшей в последней комнате моего дома, которая еще отапливалась, — в библиотеке.

Страницы мертворожденных повествований тотчас вспыхивали зелеными и желтыми огоньками. Я смотрел, как съеживаются и тут же бесследно исчезают в пламени обгорелые клочки.

Стоя перед печкой и дожидаясь, пока огонь испепелит очередную главу, я не мог удержаться и перечитывал — не без омерзения — несколько фрагментов следующей. Должен признаться, некоторые отрывки пробуждали во мне желание читать дальше. Другие по прошествии времени казались нелепыми, чрезмерно напыщенными. Но в любом случае мне величайшего труда стоило заставить себя поверить, что все это написано мной.

Вот так я и натолкнулся на печальную историю некоего Шульца, человека уже

немолодого, не имеющего ни работы, ни крыши над головой: роковая участь неумолимо влекла его к гибели. Мне смутно припомнилась давняя ночь, когда я искал слова, чтобы передать одиночество этого человека, рассказать о том, как полиция выгнала его из дома, и наконец о его скитаниях. Мне кажется, у меня была вполне определенная причина для того, чтобы наречь его Шульцем… Но какая именно? Я лепил этот персонаж, используя разнообразные заметки о трагических происшествиях, из которых складывалась картина нового бедствия нашего времени. Жители богатых стран, принадлежавшие к слоям общества, до сих пор скорее защищенным, внезапно впадали в беспросветную нищету. Огромное, безмолвное и печальное запредельное пространство. Постоянная угроза, затаившаяся под обманчиво блестящей поверхностью.

Своему издателю, Муассаку, я точно никогда бы не дал читать этот текст — настолько мало он походил на те романы, которые я писал на заказ. Как для самого Муассака, так и для его сотрудников Жак Ларсан был не писателем, а изготовителем «дамской литературы», писанины, безупречно подогнанной под вкусы читательниц, все еще охочих до примитивных сентиментальных историй, в меру приправленных непристойными эпизодами. Такие мелкие драмы пишутся быстро. Героини в современном вкусе. Счастливые развязки. Утешение, утешение…

Впрочем, читательницы знали меня только под двумя моими псевдонимами: Клод Нуарсей, с мелодраматическими интонациями, и Доминик Лорсанж — мастер плетения любовных интриг. Это было моим ремеслом. Я им вполне овладел. Год за годом я поставлял Эдуару Муассаку оговоренную в контракте порцию романтики, дешевый словесный товар, для которого специалисты подбирали привлекательное название и обертку. Продажа в киосках, в больших магазинах и по почте. Пропасть, даже и стыда уже во мне не пробуждавшая, отделяла мою поденную писанину от тех наслаждений, которым я мог предаваться, запершись в своей библиотеке наедине с настоящей литературой. Короче, я производил низкопробный товар, дешевку…

«Жак, да ведь я именно за эту дешевку тебе и плачу, — твердил Муассак. — Так что продолжай в том же духе!»

Он был со мной более обходителен, чем с другими работавшими на него писаками, по той единственной причине, что некоторые из моих повестушек стали основой для убогих телесериалов. Муассак часто звонил мне из Парижа и говорил без обиняков: «Ну что? На какой ты стадии, Жак? Тебе известны наши сроки? А знаешь, какой у меня должен быть торговый оборот? Скажи, это кто пишет — Нуарсей или Лорсанж?» Он никогда не спрашивал, как поживает Жюльетта, никогда не интересовался моим настроением или здоровьем.

Если бы Муассак пролистал — по диагонали, как делал обыкновенно, — историю Шульца, он через несколько минут закричал бы: «Жак, да что это на тебя нашло? Тоска берет! Что за мерзость! Чего ты добиваешься? Неужели решил поиграть в писателя? Почему бы, раз уж на то пошло, тебе не побаловаться стишками?» И залился бы оглушительным хохотом, от которого начинал трястись всем телом, но, как ни странно, в такие минуты он был мне почти симпатичен.

Когда я откапывал и вытаскивал на свет эти лежалые рукописи, мне казалось, будто я слышу, как в пустом доме из комнаты в комнату перекатывается муассаковский хохот. «В писателя решил поиграть…», «Жак, бедняжка…».