Каменный плот
Шрифт:
Сами видите, нас время от времени, то перед изложением простых фактов, то после него заносит в возвышенную метафизику, но она не всегда помогает прояснить их. А без затей говоря, одинокий мореплаватель вдосталь поплавал вдоль движущегося в океане острова, бывшего некогда Пиренейским полуостровом, на своем суденышке, снабженном парусами и мотором, оснащенном радио, плавал, вооружась подзорной трубой, чтобы подальше видеть, и поистине неисчерпаемым терпением, которое свойственно лишь тем, кто однажды решил поделить свою жизнь надвое и поровну между небом и морем. Но ветер внезапно стих, и наш моряк убрал парус, а огромная волна, несшая его корабль, стала постепенно терять свою силу и разбег, выпрямлять круто выгнутый хребет, так что и часа ещё не прошло, как море сделалось гладким и ровным, и просто немыслимо было представить себе, что эта тысячеметровая бездна способна обрести внутри себя равновесие столь безупречное, чтобы не колыхнуться ни влево, ни вправо — и покажется это наблюдение дурацким только тому, кто убежден, будто все, что происходит в этом мире, объясняется самим фактом существования этого всего, тогда как это явление необходимое, но явно недостаточное. Ритмично пощелкивал двигатель, посверкивало и поблескивало море, простиравшееся вокруг насколько хватало взгляда, в точности отвечая классическому образу зеркала, а мореплаватель, который благодаря многолетней вахтовой муштре хоть и научился не путать сон и явь, отдых и бодрствование, все же закрыл глаза, и его сморило на солнце — заснул, и показалось — на несколько минут или часов, а на самом деле — на несколько мгновений, и проснулся, будто его толкнули, от страшного грохота, а во сне почудилось, что кораблик, наскочив на кита, разлетелся вдребезги. Он вскочил — бешено, с перебоями колотилось сердце — пытаясь понять, что это за грохот, и не сразу понял, что двигатель заглох. От внезапной тишины он проснулся окончательно, но тело,
Отчаяние, как всем нам хорошо известно, — свойство, присущее исключительно человеку: истории естествознания случаи отчаяния у животных неизвестны. Однако человек, неотделимый от отчаяния, выучился жить с ним, сдерживать его натиск на последней линии обороны, и мореплаватель, у которого в открытом море вышел из строя двигатель, не станет рвать на себе волосы, взывать к небесам, молить их о помощи или, наоборот, проклинать то и другое одинаково бесполезно — понимая, что остается только ждать и надеяться, что тот, кто поднимает ветер, пошлет его вновь. Но ветер не вернулся. Шло время, настала и минула тишайшая ночь, родился новый день, а море было все так же неподвижно: опусти вниз легчайшую шерстинку — не шелохнется, отвесно протянется к земле, и ни малейшей зыби на воде, и корабль подобен каменному утесу на каменной плите. Одинокий мореплаватель не слишком обеспокоен — ему уже случалось попадать в такие вот мертвые штили, но радио почему-то тоже не действует, слышно только легкое гудение аккумуляторных батарей, и принимает оно одну тишину, словно за пределами этого круга густо запекшейся воды мир, затаив дыхание, стараясь не проронить ни звука, внимательно следит откуда-то из укрытия за тем, как мореплаватель будет впадать во все большее беспокойство, как сойдет он с ума, как в конце концов умрет здесь, в море. У него достаточные запасы провианта и питьевой воды, но часы идут, и каждый следующий тянется дольше, чем предыдущий, корабль обвит шелковистыми змеиными кольцами безмолвия, и мореплаватель время от времени стучит багром по палубе, чтобы услышать ещё что-нибудь, кроме шелеста крови по жилам и стука сердца, о котором он время от времени забывает и тогда просыпается уже после того, как решил, что проснулся, ибо ему приснилось, будто он уже умер. Парус натянут так, чтобы закрывал от солнца, но зной и жар копятся в неподвижном воздухе, лицо одинокого мореплавателя обгорело на солнце, и губы растрескались. Минул этот день, а наставший за ним следом был точно такой же. Мореплаватель бежит в сон, спускается в свою маленькую, раскаленную как кузнечный горн каюту, где стоит единственная койка, чья ширина свидетельствует, что наш моряк и вправду странствует в одиночку, и там, раздевшись донага, и сначала плавая в поту, а потом ощущая, как дыбом стал на пересохшей коже каждый волосок, борется со снами, видит ряд высоченных деревьев, плавно и дружно качающих ветвями под ветром то в одну сторону, то в другую, в одну и в другую, в одну и в другую, и так без конца. Мореплаватель просыпается от жажды, допивает остаток воды, вновь проваливается в сон. Деревья больше не шевелятся, но на мачту присела чайка.
На горизонте, заполняя его сплошь, возникает что-то темное. По мере приближения становятся видны дома, протянувшиеся вдоль пляжей, и воздетые белые пальцы маяков, и тонкая линия пены, а в широком устье реки — большой город, расползшийся по холмам, красный мост, соединяющий оба берега, издали кажется, будто все это прочерчено тонким перышком. Мореплаватель спит, все глубже погружаясь в оцепенение, но вот возвращается сон: от стремительного порыва ветра вздрогнули ветви деревьев, корабль закачался на волне и, проглоченный рекой, вплыл в нее, теперь море ему не страшно, оно ещё неподвижно, чего не скажешь о земле. Одинокий мореплаватель костями и мышцами ощутил установившееся равновесие, открыл глаза, подумал: Ветер, ветер вернулся, сполз с койки, выбрался на палубу, ему казалось, будто он каждую минуту умирает, но все ещё может воскреснуть, солнце бьет в глаза, но теперь это свет земли, он несет с собой все, что сумел собрать с зелени древесной листвы, с темной глубины пашни, с окрашенных в мягкие тона стен домов. Спасен, хоть и не знает, как это произошло, ибо воздух по-прежнему неподвижен, а порыв ветра ему привиделся. Не сразу понимает он, что его спас остров, называвшийся когда-то полуостровом, плывший ему навстречу и раскрывший ему объятия своей реки. Все это представляется таким немыслимым, что и сам одинокий мореплаватель, давным-давно услышавший про геологический сдвиг, знавший, что находится как раз на пути этого каменного ковчега, все же не мог поверить, что будет спасен таким вот чудом, неслыханным с тех пор, как гибнут в море суда и тонут люди. Но никого нет ни на суше, ни на палубах стоящих на якоре кораблей, и безмолвие царит такое же, как в беспощадном море. Это Лиссабон, пробормотал тогда мореплаватель, а куда же все подевались? Сверкает и дробится свет в оконных стеклах, стоят машины и автобусы, большую площадь, окруженную колоннадой, венчает в глубине триумфальная арка, украшенная каменными фигурами и бронзовыми коронами да, по цвету похоже, что бронзовые. Одинокий мореплаватель, который знает Азоры, может отыскать их и на карте, и в море, вспомнил в этот миг, что острова находятся в той точке, куда неумолимо движется полуостров, то, что спасло его, погубит острова, то, что погубит острова, погубит и его, если он не уберется отсюда как можно скорей. Но стоит безветрие, и мотор заглох, ему не подняться вверх по реке, и единственное спасение — бросить якорь, чтоб корабль не отнесло течением, надуть резиновую лодку, на веслах добраться до суши. Появляется надежда — прибывают силы, это уж как водится.
Одинокий мореплаватель оделся тогда: брюки, рубашка, шапка с помпоном, башмаки — все белоснежное, первого срока, как полагается для берега. Подвел свою резиновую лодку к берегу, пологими ступенями спускавшемуся к морю, помедлил ещё несколько мгновений, оглядываясь вокруг и ожидая прилива сил, но прежде всего давая время кому-нибудь выплыть смутной тенью из-под колоннады, а машинам и автобусам — возобновить движение, и людям заполнить площадь, и, быть может, даже — появиться улыбающейся женщине, слегка — не слишком, а в меру — покачивающей бедрами с призывным намеком, от которого застилает взор и отнимается язык у мужчины, особенно если он только что сошел на берег. Но пустыня так пустыней и оставалась. И тогда одинокий мореплаватель понял то, что давно следовало понять: все покинули город, спасаясь от удара об острова. Он оглянулся назад, увидел свой корабль на середине реки, понял, что видит его в последний раз, потому как даже броненосцу не уцелеть в таком страшном столкновении, что уж говорить о парусной скорлупке, к тому же покинутой экипажем. Он пересек площадь, чуть пошатываясь, потому что отвык ходить по суше, а выглядел форменным чучелом: обгоревший на солнце, с торчащими из-под шапки патлами, в болтающихся на ногах башмаках. Поднял глаза, приблизившись к высокой арке, увидел буквы, складывающиеся в слова Virtutibus Majorum ut sit omnibus documento P.P.D., [24] и, хоть не был обучен латыни, сообразил, что памятник поставлен, чтобы увековечить подвиги предков здешнего народа, и двинулся вперед по узкой улице, зажатой рядами одинаковых домов, покуда не вышел на другую площадь, поменьше, в глубине которой стояло здание в греческом или римском духе, а перед ним бил фонтан, украшенный фигурами обнаженных женщин — вода текла и струилась, и он ощутил нестерпимую жажду и неодолимое желание погрузиться в эту воду, в эту наготу. Он идет, вытянув перед собой руки, будто в забытьи, или во сне, или в трансе, и что-то бормочет, а спроси его — что, сам не сможет ответить, самому невдомек, он знает только, чего хочет.
24
«Воздвигнуто благодарной отчизной как свидетельство доблести предков наших» (лат.)
На углу появился патруль — пятеро рядовых и некто с нашивками. Они увидели безумца — действия его были нелепы, речи — бессвязны, так что и без приказа было ясно, что с ним делать. Одинокий мореплаватель остался лежать на земле, откуда далеко ещё было до воды. Женщины, как нам известно, железные.
В эти самые дни настал третий исход.
Первый, о котором в должном месте представлены были исчерпывающие сведения, начали иностранные туристы, в панике устремившиеся прочь от того, что теперь по прошествии времени, кажется опасностью столь ничтожной трещина рассекла тогда пиренейские горы от вершин до самого моря, и очень жаль, что она не остановилась на этом, и что дело этим не кончилось: представьте себе, как тщеславилась бы Европа, получив каньон, по сравнению с которым Ниагара — не более, чем жалкий
А третий исход, о котором мы повели речь прежде чем упомянуть вкратце о двух предыдущих, состоял из двух компонентов или, если угодно, проходил в два этапа, столь различных меж собой по самым основополагающим признакам, что, по мнению иных, следует считать их не частями единого целого, но отдельными явлениями — исходом третьим и исходом четвертым. Завтра — то есть в отдаленном будущем — историки, посвятившие себя изучению процессов, не в переносном, а в самом буквальном смысле преобразивших лицо земли, установят окончательно, есть ли основания для разделения, на котором кое-кто с жаром настаивает уже сегодня, и нам остается лишь уповать на взвешенность грядущих суждений и беспристрастие оценок. А нынешние критики уверяют, что было бы совершенно некорректно валить в одну кучу такие несопоставимые по природе и масштабу вещи, как бегство миллионов людей с побережья вглубь страны и отъезд нескольких тысяч за границу, на том лишь основании, что процессы эти совпали по времени. В этом научном споре мы не собираемся становиться на чью-либо сторону и уж подавно — выносить свое просвещенное суждение, ограничившись лишь тем, что заметим: участники третьего и четвертого исходов обуяны были одним и тем же страхом, но многоразличны были способы и средства борьбы с ним.
В первом случае мы имеем дело прежде всего с людьми неимущими, которые под давлением суровых обстоятельств и не менее суровых властей принуждены были перебраться в иные края, спасая прежде всего жизнь, причем весьма традиционными способами — уповали на то, что им повезет, а кривая вывезет, фортуна улыбнется, Господь не попустит, царица же небесная примет под свой покров, верили в счастливую звезду, в удачу, в чудо, в освященную ладанку на шее и во многое другое, что мы за неимением места перечислять не будем и что в конечном итоге сводилось к емкой формуле: Еще не пришел мой час. Были и другие — они располагали доходом средним и высоким, а главное — таким, который легко обратить в наличность, а во вторую волну не попали, потому что решили выждать и посмотреть, как все обернется, теперь же, осознав, что ждать больше нечего и надежд на благоприятный оборот не остается, до отказа заполнили самолеты нового воздушного моста, каюты и палубы лайнеров, танкеров, сухогрузов и всего, что могло плыть своим ходом, а обо всем том, что при этом происходило, мы лучше умолчим, набросив завесу сострадания на творившиеся козни, интриги, предательства, прямые преступления — известно, что были случаи убийства с целью завладения билетом — и описывать в подробностях эту безрадостную картину не станем, ибо помним, что мир таков, каков он есть, и верхом наивности было бы ждать от него чего-либо иного. И все же, по зрелом размышлении, все оценив и взвесив, предполагаем мы, что в трудах грядущих историков отмечены будут именно четыре, а не три исхода — и не потому, что силен будет зуд классификаторства, а по очевидной необходимости не смешивать божий дар с яичницей.
Оговоримся, впрочем, что в нашем кратком анализе могло, пусть и помимо нашей воли, проявиться известное воздействие манихейства — то есть обнаружиться склонность к идеализации низших классов и недоброжелательство по отношению к верхам общества, к которым злорадно приклеивается без достаточных на то оснований ярлык богатых и могущественных, а это порождает злобу и ненависть, равно как и то недостойное чувство, которое называется завистью и служит источником всех зол и бед. Да, конечно, есть на свете бедные, с этим очевидным фактом не поспоришь, но не следует переоценивать их, тем более, что они не являются и никогда не являлись образцом смирения, терпения, сердцем воспринятой порядливости. И тот, кто находясь вдали от здешних мест и событий, вообразит, будто все эти покинувшие родные очаги иберийцы, сгрудившиеся вповалку в больницах, школах, пакгаузах, казармах, бараках и времянках, в палатках, которые удалось реквизировать для них или были предоставлены армией, эти люди вкупе с ещё более многочисленной толпой вовсе не нашедших себе пристанища и ночующих под мостами, под деревьями, в брошенных автомобилях, а то и просто в чистом поле — вообразит себе, говорю, будто они — чистые ангелы, к которым нисходит сам Господь, много знает, вероятно, о Господе и об ангелах, но о том, что такое люди, не имеет ни малейшего понятия.
Не будет преувеличением сказать, что ад, в мифологические времена равномерно распределявшийся по всему полуострову, как было описано в начале нашего повествования, сконцентрировался ныне в полосе шириной километров тридцать, протянувшейся с севера Галисии до Алгарве, с запада у неё безлюдные места, причем, если честно сказать, мало кто верит, что они погасят удар. Повезло испанцам: их правительству нет никакой надобности покидать Мадрид, так удобно и безопасно расположенный во внутренних районах страны, а чтобы найти правительство португальское, следует отправляться в Элвас, в городок, который, если прочертить по меридиану более-менее прямую горизонталь, окажется наиболее отдаленным от Лиссабона и от побережья. Беженцы недоедают, недосыпают, старики умирают, дети кричат и плачут, мужчинам негде взять работу, женщины везут весь воз на себе — случаются ссоры, вспыхивают злобные перебранки и драки, бывает, что воруют еду и одежду, а то и грабят друг друга, а вдобавок ко всему — кто бы мог подумать — установилась в этой среде необыкновенная вольность нравов, этакая моральная распущенность, превратившая лагеря для беженцев в форменные вертепы, где бог знает что происходит, и подается отвратительный пример подрастающему поколению, которое своих родителей ещё помнит, но не заботится, от кого и с кем и где оно само зачинает потомство. Разумеется, этот аспект проблемы — не так важен, как кажется на первый взгляд, если судить по тому, как мало внимания уделяют нынешние историки периодам, которые этим ли, тем ли напоминают переживаемый момент. Да и потом вовсе не исключено, что буйство плоти, проявляющееся в кризисные эпохи, отвечает глубинным интересам человечества и отдельного человека, в благополучные периоды затравленных требованиями морали и нравственности. Постулат весьма сомнителен и противоречив, а потому, ни на чем не настаивая и оставив его, двинемся дальше: сделали наблюдение — и довольно с нас, с беспристрастных наблюдателей.
Но во всем этом хаосе и безобразии существует некий оазис мира и согласия, где в полнейшей гармонии живут бок о бок семеро — две женщины, трое мужчин, собака и конь, и, хотя у последнего прежде имелись основания роптать на судьбу, сетуя, что обязанности в этом сообществе распределяются несправедливо — ему одному приходилось тащить тяжелую галеру — но даже это в последние дни исправилось. Две женщины и двое мужчин составляют две пары, две счастливые четы, и только третий мужчина пребывает в одиночестве, которое с учетом возраста вроде бы его особенно не тяготит — по крайней мере, до сих пор не замечалось за ним раздражительности, являющейся безошибочным признаком сексуальной неудовлетворенности. Что же касается пса, то, вероятно, он, отправляясь добывать себе пропитание, утоляет и иной голод, но нам об этом ничего не ведомо, ибо среди собак, самых бесстыдных во всем животном мире существ, встречаются особи на редкость целомудренные, предающиеся своим любовным играм и забавам в полном уединении, а следить за ним, потворствуя своему нездоровому любопытству, никому, слава Богу, не пришло в голову. Наши рассуждения относительно характера отношений и их проявления не затрагивали бы сферу сексуальности, если бы две образовавшиеся парочки — отттого ли, что страсть слишком сильна, или оттого, что вспыхнула она слишком недавно — не выставляли её напоказ так охотно и часто, но, предваряя дурные мысли, спешим сообщить, что это вовсе не значит, будто они по целым дням и где попало целовались и обнимались, вовсе нет: они достаточно сдержанны и скромны, но не в их власти сделать так, чтобы угасло или хотя бы померкло окружавшее их сияние, то самое, которое Педро Орсе ещё несколько дней назад наблюдал с вершины горы. А здесь, поселившись на опушке леса, достаточно далеко от цивилизации, чтобы чувствовать себя свободно, и достаточно близко к ней, чтобы добывание съестного не превращалось в неразрешимую задачу, они могли бы полностью уверовать в свое счастье, если бы не висела над ними угроза вселенской катастрофы. Однако они вняли совету поэта, рекомендовавшего некогда: Carpe diem, [25] а мы заметим, что истинная ценность древних латинских изречений — в том, что они содержат целую кучу значений вторых и третьих, не говоря уж о неисчислимом множестве возможных, вероятных, полускрытых и трудноопределимых, так что если перевести это наставление как призыв «Наслаждайся жизнью!», то получим нечто мелкое, дряблое и пресное, отбивающее охоту предпринять какие-либо усилия, чтобы попробовать последовать этому доброму совету. Вот поэтому мы воздерживаемся от перевода и упорно повторяем: Carpe diem, и чувствуем себя богами, отрешившимися от бессмертия, чтобы в полном и точном смысле этого выражения с толком и вкусом провести, не тратя его попусту, отпущенное нам в сей юдоли время.
25
Лови день (лат.) — девиз Горация