Каменный пояс, 1986
Шрифт:
и выслушай меня...
Верю я:
борьбою осененный
Самый
удивительный
рассвет
Вспыхнет над планетой,
возмущенной
Своенравством
ядерных ракет,
Встанет и согреет все народы
Дружбой,
лаской,
солнечным теплом.
И Тысячелетие Свободы
Пустит все оружие
на слом!
Валентин Чистяков
Шелестели
Черемух
И бурлил песчинками
Родник,
Где устроен был
За крайним домом
Наших игр мальчишеских
Тайник.
Трактора окопы завалили, —
Десять лет,
Как кончилась война,
А братва сопливая
дурила,
У отцов воруя
Ордена.
Кто менял,
А кто дарил их скопом,
Кто себе привешивал на грудь, —
Лучшие награды
Всей Европы,
К нам в село
Проделавшие путь.
Колыхались
За окошком травы
И качалась каска
На штыке, —
Сколько ж
Умещалось русской славы
В нашем
Неказистом тайнике?!
Но теперь
Мне часто душу ранит,
Выглаженный ветром
Светлых снов,
Френч отцовский,
Что висел в чулане,
Френч отца,
Лишенный орденов.
Я скоро в деревню приеду,
В родную свою сторону,
Откланяюсь бабке и деду,
Приветствие дому шепну.
Но что-то обдаст, словно стужа.
Кольнет отчужденностью быт,
Как будто я больше не нужен,
Как будто я здесь позабыт.
Разъехались дети и внуки, —
Покинули эти края...
И тянет озябшие руки
В пространство
Деревня моя.
Осточертеет иногда работа.
И торопясь,
Под хлесткою водой,
Отмоюсь я от пыли
И от пота,
И — только ветер
Вслед из проходной.
Я доберусь
До голубой поляны,
Раскинусь, словно в детстве,
На траве,
И пусть язвят,
Мол, он, наверно, пьяный, —
Когда такая
Трезвость в голове!
Когда ударит рядом
Гимн сорочий
Живому
Первозданному всему...
И ничего не надо
Делать срочно,
А по порядку все
И по уму.
Василий
Мне и верится и не верится,
вспоминается, как в бреду:
Сорок третий...
Гудит метелица,
над поселком шахтерским стелется,
я в ночную в забой иду.
Зябко...
Мысли сквозят печальные,
черти блазнятся, хоть кричи.
Вдалеке огоньки сигнальные
над копрами горят в ночи.
Нынче кажется удивительным:
как тогда я в тринадцать лет
добегал до огней спасительных?
И сейчас все спешу на свет...
Обезумев от женского ига
и домашних забот и труда,
он дождался счастливого мига
и ушел, сам не зная куда.
Время грубо его целовало,
били ливни его и пурга.
В пятьдесят поглядел с перевала —
нет ни друга нигде, ни врага.
Он зашелся в махорочном дыме
и почувствовал: с донца души
поднималось забытое имя
и манило раздумьем в тиши.
Не поверил он образу яви
и протянутым молниям рук.
И опять забродил по державе,
не заметив, что жизнь — это круг,
что туманны дорожные нити,
и всему есть жестокий предел.
...У истлевшей избы, на граните,
он, вернувшийся, сгорбясь, сидел.
Первый зимний утренник, как праздник.
Вышел: снег лежит
и своей неопытностью дразнит,
как цветок во ржи.
Холодит дыхание немного,
это — хорошо!
Первозданно все вокруг и строго
и в груди — свежо!
Поброжу задумчиво вдоль речки,
посижу в саду,
где стоят березки, словно свечки,
сердцем отойду.
Юрий Седов
Не стало улицы Горшечной.
Еще лет пять назад была
на этой стороне заречной.
Вся вышла. В прошлое ушла.
Она от церковки брала
разбег, пускаясь в путь недлинный...
Помянут ли ее руины
ее гончарные дела?
Здесь птицы хоров не поют,
не слышно ведер у колонки.
Одни грохочут в перепонки —
стальные каблучки минут.
Да шепчет тополь-инвалид