Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
Письма сих беспутных бродяг сейчас разбирают, и что выйдет и кто начальник сей комедии, вам сообщим, а только известно, что Пугачёва называли братом её родным.
Екатерина II — А.М. Голицыну.
22 марта 1775. Петербург.
Оглянуться не успела — Потёмкин в кабинете. Секретарям знак
— Слыхал, папа, новость преотличную?
— Что герой наш Чесменский авантюрьеру словил? По Сеньке шапка, по молодцу служба: девок ловить да ещё обманом.
— Ты вражду свою извечную оставь, Григорий Александрович. Дело-то сделано, а уж как...
— А уж как, люди рассудят — так полагаешь, государыня?
— Иначе судишь, папа?
— Иначе, государыня, совсем иначе. Вот теперь у тебя настоящая забота и начнётся: где прибылую поместить, как содержать да что с ней дальше сделать.
— Тоже себе нашёл задачу. В крепости места хватит.
— Хватит, кто спорит. Зато шум на всю Европу. Жених-то новоприбылой никак обратно свою невесту требует, аль люди меня в заблуждение ввели?
— Верно, требует.
— А его, матушка, самозванцем не назовёшь. Личность известная, всеми признанная. Подупадлый, это верно, денежкой не смердит, так ведь невеста ему ни много ни мало княжество целое выкупила да подарила. Думаешь, при дворах европейских не заметили? Таких денежек не всякий князёк немецкий владетельный набрать сможет. Да что там говорить, ни один не сможет. Обручение у них официальное состоялось? Имеет жених право свою невесту к себе требовать?
— Замолчи, папа, обманщица она, и всё тут. Поразмыслит Филипп-Фердинанд, сам разберётся. А пока мы следствие проведём.
— Следствие, говоришь, государыня. А чего же ты, позволь тебя спросить, от такого следствия ожидать собираешься? Какой такой правды? Правду, ваше величество, вы и сами преотлично знаете. Другое дело — кто девицу поддержал, в чьих расчётах успех её был. Только тут о простом следствии и речи быть не может. Туман, так тебе скажу, не разгонять, а сгустить надобно. Для других. А дознание самой вести. По-тихому!
— Подумала я тут, папа, и решила следователем не Трубецкого — фельдмаршала Голицына назначить. В тонкостях следственных он ничего понимать не может, запутается, а уж вывод я сама сделаю.
— Может, и верно, что следователя настоящего к делу такому сомнительному допускать и за версту нельзя. Да тут иная опасность видится. Часто ли князь в былое время во дворце бывал?
— Постоянно бывал, сам знаешь.
— Обывателей дворцовых, выходит, всех как есть видывал?
— А как иначе. Странные вопросы задаёшь, папа.
— Странные, говоришь, матушка. Ну, а коли князь наш от природы памятлив? Лица да обстоятельства в голове держит?
— Не может быть, чтобы авантюрьера...
— Хорошо, хорошо, матушка, лишнего вслух не произноси. Во дворце ушей любопытных да догадливых больше, чем щелей в полу. А если вдруг, ненароком, князю какое сходство на ум взбредёт? Такое ведь всегда случиться может. И то в толк взять надо: новоприбылая обиход придворный во всех тонкостях знает, на языках многих отлично изъясняется, политесу обучена. Ну, велела ты сказать, дочь она трактирщика какого-то.
— Пражского. Из города Праги.
— Вон как! И обиход царский в трактире, промеж пивных бочек и блевотины пьяной изучала, так что теперь дофинку французскую и ту в сомнение ввела! Уже одна несообразность эта князя задуматься заставит. Да и неизвестно ещё, что дитё запомнить могло.
— К чему клонишь, папа?
— К тому, что никаких документов новоприбылой Голицыну ли, кому другому ни под каким видом не давать. Пусть у тебя, матушка, в самом большом секрете хранятся. За фельдмаршалом наблюдение установить самое что ни на есть строжайшее. И секретное! Слышь, государыня матушка, секретное по части мыслей его самых сокровенных. Вещи также личные новоприбылой у ней отнять — пусть в одном платье остаётся. Вещи тоже убрать, чтоб никто не лазил, не любопытствовал.
— Я о Шешковском думала...
— Упаси тебя Господь, государыня! И что тебе на каждом углу кнутобоец этот снится? Ты сама рассуди: покуда дело до допроса с пристрастием не дошло, новоприбылая, если чего лишнего и знает, болтать не станет. Надежда у неё останется то ли с тобой, государыня, повидаться, то ли в выгодную минуту следователю выложить, если доверием его подарит. А после твоего кнутобойца человек всё разом выложит — терять ему уж покажется нечего. Вот если бы князь на доверие новоприбылую вызвал...
— Так ты и насчёт крепости спорить станешь.
— Да нет, крепость, может, и на пользу делу пойдёт. Только чем ты, матушка, дело-то кончать собираешься? Отпустить гостью на ссыльное житьё? За караулом, это уж как водится. Повесить вроде негоже. Женщина, да и вообще...
— Со ссылкой забот много.
— И то верно. А у тебя ещё целая свита — с ней разбираться надо.
— Знаешь, папа, намёк такой от Орлова есть: что если бы её замуж за одного из свитских выдать да и прочь пустить.
— Это чтобы вся Польша за ней сгоношилась? Хорош твой Орлов Алексей Григорьевич! Как есть мудрец.
— Да по его мысли, за плохоньким шляхтичем никто не пойдёт.
— Не пойдёт? Нет уж, матушка, тут лучше проб не делать — обожжёшься. А о конце новоприбылой ой как подумать следует.
Всемилостивейшая государыня!
Содержащаяся в Петропавловской крепости известная самозванка, от давнего времени находяся в слабости, пришла ныне в такое худое состояние здоровья, что пользующий её лекарь отчаивается в её излечении и сказывает, что она, конечно, не долго переживёт. Хотя во всё время её содержания употребляется для неё строгость в присмотре, однако всегда производимо ей было изнурительное пропитание. Следовательно, если она умрёт, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния. Чего ради почитаю я за должность вашему императорскому величеству донести всеподданнейше, пребывая впрочем со всеглубочайшим респектом всемилостивейшая государыня, вашего императорского величества