Камера
Шрифт:
– Узнали?
– Конечно, нет. Я же Кэйхолл, мастер хранить секреты.
– Долго этот секрет не продержится.
– Ты права.
Некоторое время они сидели в тишине. Выключив телевизор, Адам бросил панель управления на столик.
– Мне жаль, Ли, что история с Сэмом выплывет наружу. Я бы очень хотел избежать этого.
– Ты многого не понимаешь.
– Согласен. А ты не в состоянии объяснить, так? Пугает мысль о Фелпсе и его родственниках?
– Мне нет никакого дела до Фелпса и его родственников.
– Но от их денег ты не отказываешься.
– Эти деньги я заслужила. Я двадцать семь
– Боишься, отвернутся в сторону члены твоих клубов?
– Прекрати, Адам.
– Прости. Странный сегодня день. Я вышел из тени, Ли, вышел, чтобы посмотреть в глаза прошлому, и, наверное, упиваюсь собственным мужеством. Прости.
– Как он сейчас выглядит?
– Здорово сдал. Серо-бледный, весь в морщинах. Он слишком стар, чтобы сидеть в клетке.
– Помню наш разговор накануне последнего суда. Я спросила: “Почему ты не растворился в ночи, не бежал куда-нибудь в Южную Америку?” Знаешь, что он ответил?
– Что?
– Что думал об этом. Жена умерла, сын покончил с собой. Он читал о Менгеле, Эйхмане и других нацистах, которые нашли прибежище в Южной Америке. Он даже упомянул о Сан-Паулу, где среди двадцати миллионов жителей можно было бы без труда затеряться. У Сэма имелся друг, тоже бывший куклуксклановец, специалист по подделке документов. С его помощью отец наверняка бы перебрался за границу. Он думал об этом.
– Но размышления его так и остались размышлениями. Жаль, ведь в противном случае Эдди мог бы не нажимать на курок.
– За два дня до отправки в Парчман я навестила Сэма в гринвиллской тюрьме. Это была наша последняя встреча. Я опять спросила: почему ты не бежал? Он сказал, что мысль о смертном приговоре ему и в голову не приходила. А потом добавил: значит, ошибка будет стоить ему жизни.
Адам переставил блюдо с остатками поп-корна на стол, медленно склонил голову к плечу Ли. Та осторожно погладила его по щеке.
– И зачем ты только ввязался?
– В красном спортивном костюме он выглядел таким жалким.
ГЛАВА 12
Сержант Клайд Пакер наполнил фарфоровую кружку свежесваренным кофе и начал заполнять графы рутинного формуляра. Рядом со Скамьей он провел двадцать один год, причем последние семь лет в должности старшего смены. Каждое утро Клайд появлялся в отсеке А, чтобы принять на себя вместе с двумя охранниками и двумя надзирателями ответственность за четырнадцать узников. Покончив с формуляром, он бросил взгляд на доску с сообщениями. В прижатой крошечным магнитиком записке ему предлагалось заглянуть к инспектору Найфеху. Другая извещала, что заключенный Ф. М. Демпси требует таблеток от сердца и встречи с врачом. Всем им подавай врача, подумал Клайд. Он прихватил с собой кружку дымящегося напитка и вышел в коридор: приближалось время утренней инспекции. Окинув взглядом стоявших у Двери главного входа двух охранников, приказал младшему, невысокому белому парню, подстричься.
Блок особого режима считался очень неплохим местом для работы. Как правило, его обитатели вели себя спокойно и неприятностей персоналу не доставляли. Двадцать три часа в сутки заключенные не покидали своих камер, вволю спали и ели вполне приличную пищу. Каждый день по часу проводили на свежем воздухе (это называлось “сделать глоток свободы”). При желании заключенный выходил на прогулку в полном одиночестве. В камерах имелись телевизоры или радиоприемники, у многих – и то, и другое. После завтрака все четыре отсека пробуждались к жизни: в коридоре начинали звучать музыка, отрывки “мыльных опер”, выпуски новостей, сидельцы негромко переговаривались через решетку. Видеть друг друга они не могли, но беседовать толстые металлические прутья нисколько не мешали. Временами кого-то не устраивали пронзительные звуки джаза, лившиеся из соседней камеры, разгоралась перебранка, но бдительный страж пресекал ссору в зародыше. Обитатели Семнадцатого блока обладали не только определенными правами, были у них и некоторые привилегии. Самым большим наказанием считалось лишиться телевизора.
Скамья жила в атмосфере своеобразного братства. Сидельцы, и белые, и чернокожие, оказались на ней за жуткие, леденившие душу убийства, но детали содеянного соседом их не интересовали, как не интересовал, собственно говоря, и цвет его кожи. Среди обычного контингента существовала четкая классификация, строившаяся главным образом по расовому признаку. На Скамье же о человеке судили по тому, как он держал себя в этих весьма непростых условиях. Вне зависимости от личных симпатий или антипатий, собранные в этом крошечном мирке люди обречены были бок о бок дожидаться общей для всех участи. Основой их братства являлась смерть.
Смерть одного означала приближение смерти другого. Весть о Сэме Кэйхолле распространилась по отсекам очень быстро. К двенадцати часам предыдущего дня в коридорах стояла необычная тишина. Обитателям блока срочно потребовались адвокаты, резко возрос интерес к юридической литературе. Пакер заметил, что многие задумчиво перелистывают свои личные папки с постановлениями суда.
Отсек А насчитывал четырнадцать совершенно одинаковых камер размером два на три метра, отделенных от коридора решеткой из металлических прутьев. Вся жизнь сидельца проходила на глазах стражи.
Пакер неторопливо шел по коридору, поглядывая на видневшиеся из-под простыней головы. Свет в камерах был погашен: заключенные еще спали. Староста отсека, особо доверенный сиделец, разбудит их ровно в пять. В шесть каждому принесут завтрак: яйца (иногда с беконом), тосты, джем, кофе и стакан апельсинового сока. Еще через несколько минут сорок семь мужчин стряхнут с себя остатки сна, чтобы включиться в процесс бесконечного умирания. Процесс очень медленный, долгими минутами тянущийся от восхода до заката. И процесс почти мгновенный, как вчера, когда суд определил дату исполнения приговора.
Пакер отхлебнул из кружки, пересчитал головы и направился к замыкавшей коридор стене, возле которой стоял надзиратель. Блок жил размеренной жизнью. Порядок в нем обеспечивали множество правил, разумных и общеизвестных. Однако ритуал подготовки к казни имел свои особенности, часто нарушавшие привычный в общем-то для Скамьи покой. Клайд искренне уважал Филлипа Найфеха и все же каждый раз чертыхался, когда тот накануне Большого дня и сразу после него неутомимо переписывал и без того детально разработанные инструкции. От персонала инспектор требовал все делать “согласно конституции и с чувством”. Ни одна казнь не должна походить на другую.