Камероны
Шрифт:
Он много читал, иной раз (Проглатывал по книге, а то и по две в день: перечитал все, что было в Рабочей читальне, и пошел по второму кругу, начав с «Макбета», хотя ему по-прежнему больше нравился «Король Лир». А вот «Гамлета» он просто понять не мог: почему молодой принц ни на что не решался, когда доказательство было тут, у него перед глазами. Впрочем, в глубине души он чувствовал – хотя никогда не говорил об этом мистеру Селкёрку, – что в нем самом было немало от Гамлета. Но он не хотел, чтобы ему напоминали об этом.
Даже те, кто жил с ним вместе, замечали происходившую в нем перемену:
Он в третий раз читал «Влияние материального прогресса на распределение богатств» Генри Джорджа, стараясь освоить изложенные в книге доводы, чтобы оперировать ими, как своими собственными; время от времени он бормотал: «Верно, верно» – и что-то подчеркивал в книжке, хотя Селкёрк и просил его не делать этого; в какую-то минуту Мэгги, оторвавшись от одеяла, которое она шила из лоскутков при мягком свете, падавшем в окно, посмотрела на него и удивилась. Они не переговаривались, когда он читал, а читать ей вслух он уже давно зарекся.
– А ведь ты сейчас снова стал таким, каким был, когда я выходила за тебя замуж, – сказала она.
Он поднял глаза, но не увидел ее. Ему все еще трудно было переключать зрение с близкого предмета на дальний. Шахтерская слепота не проходит оттого лишь, что ты перестал работать в шахте.
– Что такое?
– Есть вещи, которые не повторяют, – сказала Мэгги, но на самом-то деле он слышал, что она сказала. Он снова уткнулся в книгу, но уже не мог читать. Значит, она сказала, что увидела его таким, как раньше. Он тоже время от времени поглядывал на нее – вот она склонилась, занятая каким-то делом, вот нагнулась, раздувая угли в очаге, – и тоже видел ее такой, как раньше. И тогда ему хотелось протянуть руку и дотронуться до нее или оказать что-то, касающееся только их двоих. Но всякий раз какая-то сила удерживала его, заставляя сидеть неподвижно и молчать. Когда видишь, в чувствах возникает сумятица, появляются сожаления и непонятная злость. Так что лучше, решил он, жить и не видеть.
В первый день мая, когда по всей Шотландии люди идут на пустоши и в парки и умываются майской росой, Гиллон двинулся в обратном направлении: на шахтах снова для всех была работа, и вот он надел свою шахтерскую робу, отложил в сторону книжки и зашагал под гору наниматься на шахту «Лорд Файф № 1».
Он совсем забыл, каково оно в забое. Сначала было чудно и страшно, а потом, к концу дня, он уже рубил уголь на глубине трех тысяч футов под землей так же бездумно, как вытирал со лба черный пот.
3. Камероны
1
В середине того же месяца с Гиллоном произошло несчастье. Он как раз вырабатывал забой и вот-вот должен был сквозь стенку пройти в следующий – он бы мог с точностью до дюйма определить толщину этой стенки по звуку, с каким кирка ударяла по ней. Он опустился на колени, чтобы – стук! стук! – пробить дорогу в новый забой, когда в стене, которую он долбил, вдруг сверкнул кусок металла – позже он всю жизнь вспоминал, как свет его лампочки вспыхнул на полированной стали, как он взмахнул рукой, пытаясь защититься от того, что обрушивалось на него, но было уже поздно, слишком поздно, и металл, глухо ухнув, вошел в его тело. Он потерял равновесие, повалился навзничь и застыл, боясь шевельнуться. Из плеча его торчала кирка.
– Ну и ну! – воскликнул кто-то. – Господи боже мой, нет, вы только подумайте!.. – И стена возле Гиллона рухнула. Он услышал топот людей, выбежавших из соседнего забоя и кинувшихся по штреку к нему в забой, и кто-то за ноги вытащил его из-под горы угля, причинив не меньшую боль, чем кирка, застрявшая у него в теле. Гиллон узнал мистера Брозкока, но его присутствие ничего не объяснило. Остальных он никогда не видел.
– Ох, как мне неприятно, господи, поверьте, мне так неприятно! – причитал кто-то, произнося слова с английским акцентом.
– Прежде всего он не должен был тут находиться, – заявил Брозкок. И нагнулся над Гиллоном. – Зачем тебе понадобилось прорубаться в другой забой?
Гиллон лежал и смотрел на него. Он был слишком ошеломлен случившимся и не мог говорить, но все слышал, и голова у него была ясная.
– Нельзя проходить сквозь стенки, Камерон, – сказал управляющий.
А Гиллон спокойно думал: «Врун, и все-то он врет, только почему он врет?» Но разодранная плоть вдруг дала себя знать: в его нервной системе взорвался детонатор замедленного действия, и он скрючился, сжался всем телом – совсем как раненый лосось – и, не сдержавшись, издал страшный крик; потом спазма прошла, и он снова лежал молча и глядел на них.
– О, господи, мне очень жаль, понимаешь, – произнес чей-то молодой голос.
– Не следует ли вынуть из него кирку? – спросил другой голос, холодный и бесстрастный.
Боль от кирки, вошедшей в кость, становилась невыносимой.
– Кирка сдерживает кровотечение, – заметил Брозкок.
– Но ему должно быть очень больно. – Все голоса были с английским акцентом.
– Они боли не чувствуют. Пойди приведи людей, – сказал Брозкок, обращаясь к кому-то, – надо вытащить его отсюда.
– Да вынь же из меня кирку, – услышал Гиллон собственный голос, звучавший словно откуда-то из дальней дали, – ты, чертов дурак!
Брозкок тотчас вернулся и склонился над ним.
– Чертов дурак, значит, да?! – Он был в ярости. – Это же наши акционеры тут. Джентльмены.
– Может, кто из вас, джентльмены, расхрабрится и вынет из меня кирку? – сказал Гиллон. Он сознавал, что ведет себя очень мужественно, крепко держит в руках – от тяжелораненого трудно не то что требовать, а даже ожидать такого.
Один из англичан, совсем молоденький, опустился возле Гиллона на колени.
– Я сейчас попробую, – сказал он. – А вы сможете это вынести?