Камрань, или Последний "Фокстрот"
Шрифт:
После месяца, проведённого в условиях предельной скученности, в духоте и мраке, в отсутствие нормальной воды, но с явным избытком свободного времени, некоторые физически достаточно крепкие моряки не выдерживали, начинали раздражаться по любому пустяку и порой срывались. Сила духа у них оказывалась значительно слабее силы тела.
Сознаюсь, что и у меня порой возникало страстное желание кого-нибудь убить, расчленить, удалить останки через ДУК и замести таким образом все следы. Но было стыдно поддаваться недостойным настоящего мужчины слабостям, поэтому приходилось крепиться.
Между тем обстановка накалялась. Скоро мне в первый раз пришлось растаскивать не
Моя миротворческая миссия оказалась весьма эффективна: удалось избежать не только смертоубийств, но и сколь-нибудь существенных увечий. Несколько назревших дуэлей я сумел если и не предотвратить, то хотя бы перенести на более отдалённый срок.
– Мне похеру, что вы с собой сотворите! – говорил я, поначалу тоже раздражаясь. – Делайте всё что вашей душе угодно… Но не здесь!
И далее, успокаиваясь, продолжал как бы уже даже заботливо:
– Тут же условий – никаких… Одно неловкое движение – о железяку какую ударился, на шток напоролся – и труп! Куда мне его потом девать? Да и размахнуться тут негде... Что это за драка, если врезать нормально невозможно? И что толку так просто по палубе кататься? Вернёмся на базу – там раздолье полное! Уходите в пампасы… Только подальше, чтобы я не видел. И херачьте друг друга, пока бошки нахрен не поотлетают или руки не поотваливаются!
Многие моим гуманным увещеваниям внимали и успокаивались, но некоторые предпочитали покивать головой и затаиться. А так как не мог я пасти своё стадо денно и нощно (хочешь не хочешь, а приходилось покидать отсек), некоторым уродам оставалось достаточно времени, чтобы втихаря вымещать свои нервы на тех, кто слабее. Известно, что слабым всегда тяжело, но тем, кто слаб ещё и духом, становится порой совсем невыносимо. Но случалось и так, что тот, кто с первого взгляда казался доходягой и слабаком, наяву оказывался прочнее гранита.
Глава 48 Пастушонок Витя
Пропажа матроса на подводной лодке – что может быть смешнее? Наверное, только пропажа космонавта с орбитальной станции. Но мне было не до смеха! Где матрос? Почему спрятался? Что он может учудить? За время флотской службы я уже привык к мысли, что матрос, который не находится на виду, – это потенциальный источник опасности.
Предчувствуя недоброе, я лихорадочно соображал, что делать? Вариантов было не так много. Можно доложить командиру… Но он или рассмеётся, или спросонья пошлёт куда подальше… Или объявит тревогу… Тогда, повинуясь трезвону колоколов громкого боя, все подскочат со своих лежанок, матерясь, разбегутся по боевым постам, и матрос, без сомнения, найдётся. Но! Уже второй час ночи, экипаж спит… Да и не хочется давать на завтра повод для подначек.
Ещё раз поясню уважаемому читателю, почему, почуяв неладное, я так озаботился. То, что Витя был моим торпедистом, – это, конечно, да, но другого своего подопечного я бы так не искал – давно бы уже плюнул, успокоился и завалился спать. Действительно, куда денется матрос с подводной лодки? Утром сам найдётся! Но в отношении Юшкина я себе такого позволить не мог. Почему? Да хотя бы потому, что Витя был Человек. Да, именно тот, который с большой буквы. И если он пропал – это не просто так… Значит, попал в беду!
То, что Юшкин не такой, как все, я почувствовал сразу, едва ли не с первой встречи, когда полтора года назад нам пригнали новую партию «карасей». Среди их серой массы Витя не выделялся ничем. Такая же бритая, с торчащими ушами голова и мешковатая, не по размеру, роба, та же опасливая настороженность во взгляде, безропотная и безусловная покорность во всём облике. Но, в отличие от остальных, Витя не выглядел ни жалким, ни несчастным, ни забитым. Его покорность была – не рабская, не униженная, а какая-то достойная и походила скорее не на покорность, а на иноческое смирение. Глаза смотрели спокойно-кротко, хоть и настороженно, но без холопского заискивания. Это был взгляд Святого отрока Варфоломея со знаменитой картины Нестерова. Видно было, что Витя такой не потому, что «карась» и что так сложились обстоятельства, а потому, что это нормальное его состояние. Он такой есть, был и будет таким всегда! И ничто не может его изменить, сделать заискивающим, раболепным, угодливым… или наоборот – важным, заносчивым, высокомерным…
Мне всегда было странно и неприятно наблюдать за стремительной эволюцией самосознания «карасей». Жалкие забитые скромники, боящиеся лишний раз поднять глаза и открыть рот, уже через год становились до крайности разговорчивыми и разборчивыми. Через полгода начинали огрызаться и пока ещё робко, но качать права. Ещё полгода – и не узнать человека! Куда девались робость, скромность, потупленный взгляд? Где это жалкое, тщедушное, вечно несчастное существо? Его нет! Есть сытое вальяжное мурло, до предела исполненное достоинства и готовое лопнуть от осознания собственной значимости. За редким исключением так происходило со всеми. Причём чем жальче и зачуханнее изначально был «карась», тем важнее и величественнее из него получался «годок».
Матроса Юшкина такие метаморфозы не коснулись. Как и полтора года назад, он был прост, терпелив и послушен во всём. Старательно исполняя все приказания начальства, он, несмотря на срок службы, безропотно продолжал драить гальюны, производить приборки и всё то, от чего его одногодки уже предпочитали открещиваться, перекладывая на плечи новых «карасей». Чувствовалось, что такое положение дел Витю нисколько не напрягало. Он не боялся никакого физического труда, гораздо больше его тяготило безделье, и ему нисколько не зазорно было на втором году службы пахать наравне с «карасями».
Я уже как-то упоминал, что сама по себе служба на подводной лодке (а особенно – в автономном плавании) подразумевает проведение основной массы времени в лежачем положении. В таких условиях, падая на благодатную почву, природная леность некоторых особей со временем разрасталась до совершенно немыслимых размеров. Тому способствовала и сложная система правил и предрассудков, выдуманная и насаженная в воинских коллективах идеологами дедовщины. Культивируя у старослужащих презрение ко всякому физическому труду, она требовала от них и соблюдения своеобразного «кодекса чести». Как в криминальном мире авторитетный урка не имеет права на многие вольности, так и здесь существовал некий свод негласных правил, вернее понятий, одним из которых являлось то, что уважающий себя годок если и мог работать, то только для собственного удовольствия. Для всякой прочей грязной и тяжёлой работы существовали «караси». Именно они обязаны были шустрить днём и ночью, работая за себя и за своих вальяжных «господ». Витя в эту систему никак не вписывался, что вызывало непонимание одних и презрение других.