Камушек на ладони. Латышская женская проза
Шрифт:
Стирал ли еще кто-нибудь когда-нибудь шерстяные носки в собачьей миске? Без мыла, потому что мыла Лайле не оставили ни кусочка. Выливала раз за разом темно-красную воду и набирала новую, пока вода не стала светлой. Лайла посмеялась бы, если б Ролис так громко не скулил над своей миской.
Где лучше высушить? На дворе или у печки? Печка холодная, а на дворе ночью выпадет роса. Лучше возле печки. И уж совсем хорошо, что хозяйка веревочку прихватить забыла. Прищепки-то взяла. Стиснув зубы, Лайла отжимала носки, и когда ни капли уже нельзя было выжать, повесила на веревку.
Вот, пожалуй, и все. Лайла, шатаясь, дотащилась до кухонного стола. Присесть — скули, Ролис, скули, не бойся, не подойдет офицер в до блеска начищенных сапогах, в фуражке с высокой тульей и не пошлет милосердную пулю в твое ухо, чтобы не мучился, — руки на стол, голову на руки и уснуть.
Скули не скули, а боль не проходит. Лайла вцепилась зубами в руку. Клин клином вышибают. Сон накатывался мутной волной, натыкался на боль, сам становился болью. Если б кто сказал, что засыпать может быть так больно, Лайла не поверила бы.
Сняв со стола руки, Лайла попыталась улечься на скамью. Если прямо, руки на груди, то сон брал свое, несмотря на боль. Но сон отпускал скрещенные руки, они резко падали вниз по обе стороны скамейки, приходилось опять просыпаться и, скуля, подымать их. Так случилось раз, другой, третий. Лайла уже не понимала, больно ей или нет. Сон прерывал дыхание, и дом вдруг жутко затихал. По ночам всегда что-то скребется, скрипит, пыхтит, ночами о себе дает знать неведомая жизнь, и временами в саду падают яблоки, а кажется, что это чьи-то тяжелые шаги. А теперь — ни звука.
Этот солдат все-таки умер? Лайла села, нелегко это ей далось, чуть не свалилась; держась за край стола, встала на ноги, ощупью впотьмах пробралась в комнату.
У кровати Лайла задержала дыхание и прислушалась. Живой он был. Привыкшие к темноте глаза разглядели повязки из лоскутов блузки. Как уложила Лайла ноги, так они и лежали. Даже не пошевелился.
Казалось, это сон распростерся в огромной постели и одуряюще притягивает к себе, так, когда смотришь на водопад, тебя влечет кинуться вниз.
«Он ничего не почувствует», — решила Лайла и, подавив стон, перелезла через неподвижные ноги, пробралась к стене, укрылась краем попоны и сразу заснула. Больше не было никаких сапог, ковшика, яблок, даже боли.
Когда Лайла с рассветом открыла глаза, он все так же спал, только волосы местами прилипли к вспотевшему лбу и шее, и лицо больше не было таким измученным, как у Иисуса на кресте. Голова по-прежнему лежала на плече. Ничего он не заметил и не заметит. Лайла вздохнула и совсем уже смело перелезла через его ноги.
Но тут солдат открыл глаза и уставился на Лайлу. Лайла, соскочив на пол, выдохнула: — Доброе утро! — и кинулась на кухню. Отсюда путь открыт во двор, а если понадобится, в погреб.
Ах нет, ведь погреб закрыт на замок, и ключ хозяйка взяла с собой. Вихрем захлестнула боль, о которой уже успела позабыть. В комнате заскрипела кровать, солдат встал, босиком вошел в кухню.
В дверях он остановился, посмотрел Лайле в глаза и смущенно улыбнулся.
— Ты очень мне помогла. Даже ноги уже не болят. Спасибо, и прости, что напугал тебя. Я не нарочно. Не бойся.
— А я не боюсь, — ответила Лайла. Страха совсем не было. Особенно когда смотрела на ноги солдата. На одной еще держалась вчерашняя повязка с подорожником, со второй слетела.
— Простите, что носки будут мокрые, — сказала Лайла, — но такими их нельзя было оставить. А ноги я вам перевяжу заново. Тогда будет полегче. Но сначала вам нужно поесть. Поджарю яичницу.
Сказать легко. Не так легко заткнуть рот Ролису, чтоб не скулил, потому что вчерашняя беспрестанная беготня с ведром отдавалась болью повсюду и все сильнее. Но Лайла взяла себя в руки. С ковшиком к колодцу, полила на ладони солдата. Опять пришлось извиняться, что нет мыла.
Хорошо, что не спросил, почему. С Лайды взяли слово, что никому не скажет, где хозяева.
А теперь жарить яичницу. Этого Лайла никогда прежде не делала, только видела, как это делают мать и хозяйка. Огонь в плите разожгла слишком большой, сало подгорело, и желток стал коричневым, с невкусной корочкой. И потом выяснилось, что нет ни тарелки, ни вилки. Дома оставлена лишь сковорода да нож. И под сковородку подложить нечего, чтобы на чистом столе не осталось копоти, которую потом не соскрести. Или все-таки можно? Придется как-нибудь, иначе хозяйка браниться станет…
— Простите, придется есть со сковороды. — Лайла покраснела чуть ли не до слез.
— Невелика беда. То ли бывает на войне? Была бы еда, — сказал солдат.
Лайла поставила на стол сковородку, принесла буханку хлеба и кувшин молока.
— Придется пить прямо из него. Или из ковшика, если хотите.
— Лучше из ковшика. Только до самого верха не лей.
Лайла отрезала ломоть от тяжелого каравая и, ох как было больно, налила в ковшик до половины молока и сделала вид, что ей надо пошуровать кочергой в плите.
— А ты сама?
Лайла проглотила слюну.
— Я по утрам никогда не ем. — И выскочила поискать свежего подорожника.
Когда солдат поел, Лайла подошла с блузкой, подорожником и влажными носками.
— Теперь я заново перевяжу.
— Может, не стоит? — Теперь он покраснел.
— Нужно обязательно! — Лайла полоснула ножом по спинке блузки, чтобы легче рвалась.
— Это твоя блузка?
— Я давно ее не ношу. Мала.
Когда это Лайле приходилось за одно короткое утро так много врать?