Канал Грез
Шрифт:
Глава 9
АГУАСЕРОС
Ее пальцы начинали болеть от каждого прикосновения к виолончели.
Прежде чем разойтись, демонстранты собрались вместе, чтобы проверить, кто арестован или ранен. Один из студентов вызвался отправиться с группой, которая должна была проводить полицейские автобусы до города и выяснить, что случилось с теми, кого они недосчитались. Остальные должны были вернуться на машинах и нанятых микроавтобусах.
Она обнаружила,
Они пошли в тот же бар, в котором встретились в прошлый раз. Она зашла в туалет, где ее вырвало.
По телевизору показывали новости; столкновение около аэропорта было главной новостью, сенсацией – убитый полицейский. Мнения студенческой компании разделились; одни сами пострадали от дубинок или знали людей, которым во время беспорядков в университете, на демонстрациях в аэропорту или на митингах против вьетнамской войны полицейские сломали руки, эти цедили сквозь зубы, что полицейский, скорее всего, получил по заслугам, а возможно, это вообще было делом рук другого полицейского, который в разгар боя свел с ним старые счеты… другие, подобно Хисако, отмалчивались.
Она ушла как можно раньше, кашляя и ссылаясь на головную боль. Дома она сидела в темноте, уставившись на прихотливые отсветы городских огней, просачивающиеся на стены и потолок сквозь оконные жалюзи. Она все еще смотрела на белые и оранжевые полосы, когда те начали постепенно бледнеть в предрассветном полумраке наступающего дня.
Она не знала что делать: признаться, сбежать или просто притвориться, будто ничего не произошло…
Она не знала, что заставило ее сделать это. Гнев и боль, возможно, но что в этом особенного? Наверное, там были сотни людей, еще более разгневанных и больнее побитых, чем она. Однако они никого не убили.
Что же в ней есть такое, что толкнуло ее на это? Обыкновенно она не проявляла склонности к насилию; иногда ее обвиняли в том, что она бросается в музыку, точно в сражение, что ее смычок и пальцы чересчур агрессивны, но ведь это (она засунула руки под мышки и уставилась на серый рассвет) все-таки не убийство.
Она все еще не могла поверить, что сделала это, но память, живая и кровоточащая, как привкус и запах газа, говорила иное. Память засела не только в мозгу, но даже в костях и в пальцах. Пальцы помнили, как хрустнуло под ними, когда они вонзились в горло; пальцы вновь начинали болеть при одном воспоминании о том, как они прогнулись от удара, наткнувшись на чужую кость. Она скорчилась, охватив руками колени и уронив голову; она рыдала, уткнувшись в джинсы и вдавливая пальцы в тело с такой силой, точно хотела их сломать.
На следующую ночь ей тоже не удалось уснуть, и она до рассвета бродила по городу: по трущобам Мыльного квартала, мимо тихих парков, по переулкам, где из забегаловок неслись такие звуки, как будто кто-то трясет гулкую коробку, набитую миллионом тоненьких гвоздиков, а из караоке-баров разносилось нестройное пение подгулявших бизнесменов, по улицам, где в ярко освещенных витринах красовались европейские гипсовые манекены, наряженные в платья за миллион йен, а электронные компании демонстрировали свои последние новинки, похожие на сверкающие ювелирные изделия, и по окраинам, где теснились темные домишки, а единственными звуками были отдаленный гул города да где-то далеко – визг отходящих поездов.
На другой день ей удалось забыться тревожным, прерывистым сном; она резко просыпалась в полной уверенности, что секунду назад стихли отзвуки какого-то грозного звука и ее разбудил чудовищный взрыв, волны которого едва замерли. Один раз ее пробудило маленькое землетрясение, отозвавшееся в квартире слабой дрожью, само по себе неприметное. До этого она никогда не обращала внимания на землетрясения, но сейчас встревожилась, воображая, что эта встряска была лишь прелюдией большой катастрофы, что следующий удар сметет с лица земли весь Токио, разрушит ее дом, и она погибнет под завалами, многотонные обломки рухнут на нее, раздавят, как насекомое, раздробят кости, и она умрет, не успев позвать на помощь.
Она встала и опять пошла бродить по улицам.
А когда она бралась за виолончель, начинали болеть пальцы. Левая рука, которую ей отдавили, только слегка побаливала, а вот в правой, которая должна была держать смычок, боль была нестерпимая. Ощущение было такое, словно там переломаны все кости и, как только она принимается водить смычком, они, едва зажив, ломаются снова. Она все время роняла смычок. В конце концов она бросила эти попытки. Она гуляла, сидела в квартире, почти ничего не ела, пыталась уснуть, но не могла, потом вдруг засыпала и с трудом выкарабкивалась из снов, полных жестокости и боли, она ждала, что вот-вот за ней явится полиция. Но никто так и не явился.
Впоследствии она как ни старалась, так и не сумела хорошенько вспомнить, каким образом очутилась в больнице. Оркестр вернулся, вернулись и те две девушки, с которыми она делила квартирку, но она этого почти не заметила. К этому времени она уже втянулась в распорядок, в который девушки никак не вписывались. Она без часов знала, когда пришло время ложиться, пытаясь уснуть, когда пора отправляться бродить по улицам, когда надо сесть и пытаться играть на виолончели, чтобы заболели пальцы (иногда ей бывало достаточно только подумать о том, чтобы поиграть на виолончели, как пальцы уже начинали болеть), когда надо поесть из холодной жестяной банки, когда просто сесть и сидеть в мучительном ожидании того, чтобы ее наконец сморило, заранее зная, что грезы и страхи будут прогонять сон, а усталость помешает проснуться.
Девушки пробовали поговорить с ней (она помнит, как они показывали ей фотографии, привезенные из турне, – яркие, красочные; но ей все улыбки казались искусственно намалеванными, и она никак не могла понять, зачем ей суют под нос эти унылые фальшивки, на которые стыдно смотреть), потом как-то приходил один из менеджеров оркестра, но скоро ушел, потом пришел кто-то другой, очень спокойный и очень профессиональный, она поверила ему и попыталась поговорить с ним, а на следующий день пришли двое настоящих, в белых халатах, и как ни в чем не бывало просто взяли и забрали ее. Ее сожительницы были тут же, они думали, что она захочет взять с собой виолончель, но она наотрез отказалась и не позволила этого сделать, устроила им скандал, и непосредственный источник ее страданий остался дома.
Болыгица находилась в холмах рядом с Уэногарой. Днем, при невысокой облачности, оттуда была видна Фудзи. По вечерам на востоке сверкал огнями раскинувшийся внизу Токио. Всю первую неделю она проплакала, не могла ни о чем говорить, любая попытка кончалась потоками слез; она была уверена, что все это стоит огромных средств, а она уже потратила все сбережения, когда пряталась, скитаясь по стране, и теперь мать из-за нее залезет в долги и совсем разорится. Так продолжалось до тех пор, пока она не сумела высказать все это кому-то из оркестра, кто пришел навестить ее, и тогда ей разъяснили, что все расходы оплачиваются из медицинской страховки оркестра и ее мать здесь ни при чем. После этого она еще больше плакала.