Кандаурские мальчишки
Шрифт:
— А почему она говорила маме, чтобы она не пускала меня пасти овец? — спросил я.
— Она боялась.
— Чего бояться-то?
— Не знаю. Она боялась за нас, за вас — за всех. Больные всегда, наверно, боятся. Она и до войны-то боялась, а тут как началось! Бомбёжки! Соседние дома взлетали на воздух, с нашего крышу сорвало… Здоровый мог с ума сойти.
Шурка вдруг сел, подтянул к себе цветы и начал плести венок. Мы тоже подсели ближе к ромашковой кучке и запустили в неё руки.
Мы сплели три венка.
На скотном дворе нас перехватил Анатолий. Он распрягал кобылёнку Грёзу, которая шаталась, как скамейка с
— Так вот: сегодня известная вам тётка Феоктиста, моя мать, истопит баню. Официально приглашаю весь пастуший персонал на санобработку. Всех, кроме этой дамы. — И он указал на Нюську. — Сбор через полчаса. Явка обязательна. Ясно?
— Ясно! — молодецки ответил Петька Лейтенант. — Явимся.
Анатолий обернулся:
— Являются только черти, а люди прибывают… То-то.
Это было хорошо: помыться. Лето летом, а телу требовалась горячая вода. Я не был в бане уже с месяц, а Колька — не знаю сколько. Кожины отказались — бабка Акулова недавно топила им свою баню.
Мама живо собрала бельё: штаны, рубашку и полотенце с мылом. В сенях она догнала меня и вложила в ладонь какой-то кулёк.
— Что это?
— Передай тёте Фикте… Соль. У них нету соли, а нам вдвоём хватит… Только взамен ничего не бери. Она будет давать, ругаться, а ты не бери. Она ведь знаешь какая, наша тётя Фиктя… Ну, беги.
Гусиное отродье белыми цепочками тянулось с полей и болот.
Сытые, с тяжёлой развалкой, они проходили мимо чужих дворов тихо, тайком, а возле своих поднимали оглушительный гвалт — радуйтесь, мол, хозяева, мы вернулись. Гавкали собаки. Наскучавшись за день по людям, они отводили душу и на знакомых и на незнакомых.
Я не стал открывать скрипучих ворот, а просто перелез ограду и поднялся на крыльцо. Сквозь неприкрытую дверь из сеней доносился разговор:
— Я перехожу, Толь. У вас вон какая орава! А если ещё тётка Фиктя сляжет! Кто будет вести хозяйство?
Я узнал голос Нинки, подружки Анатолия.
— А про тебя знаешь что болтать будут? — спрашивал Анатолий.
— Знаю.
— А?
— Знаю.
— Знаешь, да не переживаешь… А зашепчутся: свадьбы, мол, не было, а она уже с парнем… Приятно тебе будет?
— Толя, да чёрт же с ними. Мы-то знаем, что к чему. У нас же свои мысли.
— Ну, гляди, Нин… Я-то готов, я-то с радостью. Мне, кроме тебя, никого на свете не надо…
Я распахнул дверь. Анатолий сидел на хомуте, повесив голову. Нинка стояла, прислонившись спиной к стене. Я, не задерживаясь в сенях, прошёл в избу. В банный день обычно зажигалась лампа, хлопотливо сновали люди, готовя к ужину что-нибудь повкуснее, и вообще в домах царила хозяйская толкотня. И потому неожиданным было безмолвие, встретившее меня в избе. За столом лишь кто-то урывками всхлипывал, да из горницы слышался то ли тихий плач, то ли вздохи, которые бывают после плача. На кровати лежала слабо охающая тётка Феоктиста.
— Вот, соль принёс, — несмело сказал я.
Мне ответил шёпот:
— Положи на шесток.
Я дотянулся до шеста и положил кулёк.
— А… чего вы хнычете?
Тот же голос ответил:
— Хнычем… Мы уже изревелись, вот и хнычем… Тятьку убили.
И тотчас за столом вспыхнуло дружное, слёзное рыдание. Я вздрогнул от этого неожиданного припадка безудержного плача, от этой обжигающей волны горя.
Убили дядю Мишу? Этого весёлого человека, который так любил нашу семью? Дядя Миша работал мельником и всегда возвращался домой весь в муке: на ладонях — мучные мозоли, из бровей сыпались отруби. Он сажал меня на колени и грубовато рассказывал про жернова, которые вертятся у него на мельнице, про то, как в одну дыру загружают зерно, а из другой течёт мука. Он обещал выучить меня мельничному делу, когда я подрасту и когда я узнаю, сколько будет семью восемь. И вот дядю Мишу убили! Я, прижимаясь к печке, допятился до порога и выскочил в сени. Тут меня поймал Анатолий.
— Куда?
— Домой. Маме скажу про дядю Мишу.
— Не к спеху… Весть уже никуда не денется… Пошли-ка, братуха. Твои-то друзья уже тут…
Анатолий наподдавал столько пару, что мы плашмя распростёрлись на полу, боясь поднять носы, а Колька примостился возле шайки с холодной водой и то и дело совал в неё по плечи свою голову, как головешку, которую хотят загасить. Напарившись сам, Анатолий принялся за нас. Наши худые спины гремели, как стиральные доски. Мы еле выползли из бани и минут десять бестолково сидели на брёвнах, отдуваясь и вытирая пот.
Обессиленные, мы плелись по улице, как пьяные. Но прохлада выбила из нас банный дурман, и под конец мы уже бежали. Я ворвался в дом и с ходу крикнул:
— Мама!.. Мама, дядю Мишу убили!
— Какого?
— Тёти Фиктиного… Тётя Фиктя валяется на койке, а девчонки ревут!
Я говорил сухо, дребезжащим голосом. Мама свела брови, задумалась на миг, потом быстро сказала:
— Садись кушай… Я схожу к Фикте… Сегодня чтоб никаких вечёрок!
Мама ушла. Я скинул сандалии, забрался на кровать и в упор стал рассматривать портрет отца. Папа, папа! Вот и дядю Мишу убили. А как же ты? Ведь и тебя могут… Я видел его волосы, его шрам, я пытался заглянуть ему в глаза глубже, за глянец фотографии, но, кроме упрямого блеска, ничего не видел.
Глава девятая
Дед Митрофан так обрадовался нашему приходу, что чуть не расплакался.
— Вы уж, босалыги, не судите старика-то… Скука ведь окаянная берёт. Лежу-лежу, за мухами слежу да себя кляну…
— А вы книжки читать умеете? — спросил Витька.
— Нет, милок. Я из книжек только цигарки могу вертеть.
— А что нога, идёт на поправ?
— Лешак её знает, куда она идёт. Гипсой облепили, а что там, внутри, — только догадывайся. — Дед Митрофан вздохнул: — Срастётся, коли прежде не помру… Ну, а как там Марья-то, ужилась с Чертилой?
— Ужилась.
— Ох, ить окаянный!.. Я его всё одно отучу перечить, я его… — Старик потряс кулаком, потом улыбнулся. — Ну, а с вами как Марья? Почитает вас?
— Почитает, — сказал Колька. — Ругается, будто мы… эти…
— Вы бы уж скорей, дедушка, поправлялись.
— А куды же я денусь — поправлюсь. Полежу вот да и опять… Вы не забывайте старика, а то я в тоску впадаю… Только что мухи, вот суседи вроде… Семьдесят лет прожил, а мух как следует не знал, летают, леший их возьми, а кто такие — убей, не скажу… А тут я нагляделся. И ноги-то у них есть, и носом-то они воротют, и крылышки-то поглаживают… Живые ведь, а не как-нибудь… Чего только нет на белом свете. — Дед опять вздохнул, покачал головой. — Ну ладно, заболтался старый… А Марье передайте: мол, дед Митрофан не велел кричать.