Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
— Как же это? — спросил я.
— Очень просто. Влюбилась она в меня.
— А вы?
— Чему не гореть, того не зажечь, не любил я ее… Пьяный был, а она тверезая, легла под меня — вот и все. Я ж мужик, а не огурец соленый!.. Как ты думаешь: просто все в жизни? То–то и оно–то!
Данилыч задумался. Видимо, старое разбередило его сердце.
61
— Машка, — продолжал он после паузы, — уговорила меня скрыть, шо она беременная: отца боялась. Но сколько ты ни скрывай, а придет время — и слепой увидит.
Мать ее первая заметила, шо дочка стала ходить с «самоваром», и ударилась в слезы. Когда отошла, был разговор, сначала с дочерью, потом со мной. Ну, куда деваться? Решили исподволь подготовить Григория Матвеева. Он за последнее время не расседлывал коня, по станицам носился; высох весь, шея сморщилась, как старые головки у яловых сапог, кадык торчит. Когда домой заявлялся, ни с кем не разговаривал. Шо он делал? Про то черти, как видно, знали. Я-то жил, как в крепости: ко мне никто, а я сам только шо в сад выйду, на солнышке посижу, накурюсь до тошноты и опять в дом. Машка ничего не понимала, шо кругом деется. Одно знала: живот гладила да сбрую для младенца готовила.
Наступил момент, когда скрывать больше от Григория Матвеева нельзя было. И вот мать на утренней зорьке, когда Григорий Матвеев собирался ехать, взяла и сказала ему. Он сразу стал зеленый. Мать ждала, шо он заорет на нее. Но старый Донсков не стал орать, а снял со стены шашку и кинулся ко мне. Тут Машка ему поперек да как завопит: «Не смей, батя! Это я, говорит, виноватая! Я его свернула. Меня руби!»
Он замахнулся на дочь и свободно мог разделить ее пополам, да тут его перекосило, шашка из руки выпала, зазвенела, и он вслед за ней хрястнулся об пол, как насмерть раненный кабан. Удар случился с ним. Два месяца лежал, потом встал, пришел ко мне, рожа свернута набок, будто дичков нажрался. Говорит, а на меня не смотрит. «Я, — говорит, — все дам за дочерью, шо полагается, и даже хату построю или куплю, только шоб духу твоего и Машкиного здесь в станице не было!» Я согласился. А шо мне было делать?
Ну, пока еще можно было закрыть Машкин живот, справили свадьбу. Вся станица в церковь сошлась поглазеть, как это богатей Григорий Донсков беременную дочь выдает за своего батрачонка безногого. Стыда я натерпелся тогда, не рассказать сколько! Понимаешь, Лексаныч, как посмотрю на свою свадьбу, быдто со стороны, да Дуняшу вспомню, так и хочется посредь божьего храма выдать матюга на полный боцманский набор да тягу дать! Но, говорят, в чистом поле четыре воли: хоть туда, хоть сюда, хоть инаково. А в церкви да под венцом одна неволя… Махнул я на все рукой и, как говорится, пошел по течению. Пускай судачат, пускай смеются, а у нас будет ребенок, ить он от меня, а не с воздуха. Стало быть, мне его и растить…
Словом, шо тебе сказывать? Все было по обычаю: и пир, и гости были, и вина, и закуски, и пирогов, и черта в ступе! Добра извел Григорий Донсков — на миллион! Пьяные казаки чубы вымачивали в реке. Даже драка затеялась. Но, в общем, все улеглось, как море после шторма.
После свадьбы Григорий Матвеев спросил меня, где жить я думаю. Машка назвала станицу Роговскую: там материна родня была. Но я сказал, шо на Кубани не хочу оставаться, думаю о рыбачьей Слободке, шо под Ветрянском. Там, Лексаныч, Сергей Митрофанов жил. Старику это понравилось, и он, не откладывая дела в долгий ящик, на другой же день после свадьбы махнул в Ветрянск. Возвернулся через дне недели. Купил у рыбацкой вдовы за гроши хату в Слободке, тую, в которой мы сичас живем. Купчую оформил не на меня, а на дочку. Да мне–то черт с ним!
Мы задерживаться не стали: нам собраться, шо голому подпоясаться. Через два дня сели на подводу, — и в Ахтари. Там на пароход — и прощай Кубань!.. Началась новая жизнь. Сергей Митрофанов взял меня в свою ватагу.
— А как же вы на море с костылями?
— Видишь ли, Лексаныч, в тое время была гражданская война, и охрана труда до нас еще не успела дойтить. Это потом меня стали от настоящей работы заботливыми законами отгораживать. Инвалидом признали. На пенсию поставили. А зачем она мне? Душу на пенсию не поставишь. Ну, хорошо, ноги у меня нет? Нет. А голова, сердце, руки есть? Да как же я могу сидеть на пенсии?! Конечно, есть такие люди, шо родятся пенсионерами. А я считаю так: горе горюй, а руками воюй. Рук нет — зубами! Зубы в драке выбили — головой! Человек, пока ты живой, на пенсию не становись! Работай! Бейся!
Пришел я до секретаря горкома партии в позапрошлом году. Цюпа у нас тогда такой был, я вам про него уже сказывал. И говорю ему: так, мол, и так, не дают мне работы. А он спрашивает: «Чего ты, Данилыч, хочешь? Хата, — говорит, — есть у тебя, виноградник есть, пенсия есть. Что, — спрашивает, — денег не хватает?!»
А я говорю: «Шо мне деньги, товарищ секретарь! Деньги, тьфу на них! Деньги как рыба: сегодня сами на крючок лезут, а завтра ищи–свищи! Деньги… подумаешь, добро какое! Да я бы вовсе не знал их… Ну на шо они мне? Рыбы в море сколько хочешь, помидору свою не съедаем, виноград — тоже, а на хлеб, сахар и на молоко получаю от государства. Главное–то, — говорю, — не в этом! Может быть, — говорю, — за деньги я куплю себе ногу! Или, может, мне молодость кто продасть? А?» И еще я сказал секретарю горкома: «Вот вы считаете, шо деньги у нас одни — радянские, верно? Я тоже так считал, а теперь вижу, шо деньги бывают разные». Секретарь начал карандашиком постукивать. А я думаю: «Раз ты секретарь, то не показывай, шо тебе не нравится, а слухай до конца».
Ну вот, говорю ему: «Был у нас в Слободке инженер, причал строил. Помните?» Секретарь сказал, шо помнит. «А видели, — говорю я, — товарищ секретарь, домик на улице Ватутина? Ну, двухэтажный, и галдарея у него «Изабеллой» увитая? Домик, заметьте, красавец, как двухпалубный пассажирский пароход, а инженер в нем не живет… Почему? Печет ему в одном месте. Скажите, можно ли человеку с жалованья такой дом построить? Он же не маршал и не профессор. Ну, тем полагается, а это шо? Но я, — говорю, — до вас не затем пришел. Я уж вам сказал, шо меня не деньги интересуют, а работа такая, шоб я от нее радость имел! Не деньги, а радость!»
Но шо тебе сказать, Лексаныч? Не понял меня товарищ Цюпа.
Я ему говорю: «Товарищ секретарь, в Слободке есть скрытые куркули. На огородах помидору скупают оптом, затем нанимают левую машину — и в Донбасс, в Сталино. Там загоняют втри–, а то вчетыредорога. Оттуда уголь везут и тоже втридорога продают, а потом такие хаты, как у того инженера, строят». Он слухал меня внимательно, даже руку к уху приложил. Когда я кончил, он сказал: «А ты, я вижу, Данилыч, склоку разводишь. Скиба верную характеристику тебе дал. Конечно, — говорит, — недостатки в нашей работе есть, и мы их будем исправлять». И пошел, пошел… Потом стал меня упрекать за Машку, за то, шо она на базаре рибу продает. Мелким человеком он оказался. Ты не подумай, шо я в защиту себе говорю. Ты, Лексаныч, тоже, наверное, думаешь, чего я с Машкой–то живу. Вопрос тяжелый. А хочешь правду знать? Я ить с ней давно не живу. Не–ет, Лексаныч, ты на меня не смотри так, я еще не старый… А шо в одном доме живем… Ну и шо? Знаешь, жена не сапог — не скинешь с ног. И потом, она ж мать моих сыновей… За меня пошла не по нужде… Я-то не богатей, не красавец… Так, голоштан безногий… Так как же мне бросать ее? С Цюпой об этом, как на духу, говорил, а он ить не понял. У него в голове всё планы, выполнение, да проценты, да рапорты по вышестоящему начальству, да слава, а до человека–то он не дошел. Вот и сняли его в прошлом году. Время сичас такое: нужны люди с головой да с ядреными мыслями. Люди большого дела, люди глазастые, шоб видеть кажную мелочь. Ах! Если бы у меня была нога цела! Был бы и я мужик — на миллион!
62
Данилыч махнул рукой и замолчал. Достал из нагрудного кармана свернутую в гармошку газету, оторвал клочок и скрюченной рукой несколько раз слазил за махоркой. Медленно, словно по счету, сыпал на бумагу крупные зерна пахучей махры. Дрожащими руками свернул. Всунув цигарку в рот, он несколько раз вздохнул, будто поплакал невидимыми слезами. Пока он раскуривал, я глядел на море. Оно тише стало: волны уже не ревели и при столкновении не трепали друг друга за чубы. И тучи стали легкими как пух и понемногу светлели, словно бы просыхали после хорошей промывки.