Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Капитан Кирибеев сделал паузу, разжег трубку и продолжал:
— Я стал замечать, что Лариса становилась какой–то странной, даже тревожной, когда его долго не было.
Это насторожило меня. Нет, ревновать я не ревновал: я же говорил вам, что он был уродлив. А Лариса… Ну как бы это вам сказать? Она с трудом переносила физическое уродство. Но зато поддавалась влиянию любого, кто был сильнее ее в умственном отношении. А он, конечно, был сильнее. Превосходный художник, образованный человек, и притом образованный, так сказать, в той сфере, куда она тянулась всей душой, то есть в сфере искусства. Но что я мог сделать? Прогнать его? Закрыть перед ним двери?
Мы продолжали бродить по городу, читали стихи — Занятов помнил наизусть уйму стихов, — катались по Неве, смотрели заход солнца со Стрелки, назначали свидания друг другу под арками и у памятников, которых в Ленинграде бездна…
В общем, жизнь наша в те дни была похожа на плавание среди островов Океании, где местные жители канаки, как рассказывают восторженные путешественники, только и делают, что плетут венки из роз и поют песню любви: «А лоха ойе». Но мне–то нужно было знать, профессор, что около островов Океании много рифов и опытный капитан всегда держит там ухо востро. А вот я, старый дурак, вовремя не увидел. Хотя… как вам сказать… одним глазом видел, конечно, но не придал значения. Ну и наскочил на риф. А все этот чертов «Рембрандт»…
34
С чего это началось? Через две недели после переезда на квартиру мы стали устраиваться: Лариса — в консерваторию, а я решил все–таки попытать счастья в море.
Ларисе вызвался помочь Занятов. Он стал у нас своим человеком в доме. Без него ни к завтраку, ни к обеду не садились.
Пока я ездил в порт, он помогал Ларисе устраиваться в квартире. Она же не может без того, чтобы десять раз не передвинуть всю мебель. Вероятно, мне не нужно было ездить в порт и надолго оставлять их одних. Но кто его знал, что все так получится?
Наступил день, когда я вдруг почувствовал, что не могу без моря. Выйдешь на набережную Невы — на воде корабли качаются. Рядом, на Балтийском заводе, — стук молотков, треск электросварки. Напротив, у Канонерских мастерских — суда стоят. А чуть дальше, в порту, — дым, гудки…
Эх, думаю, что же я — то, старая калоша? Неужто мне–то в мои годы да с моим характером — в сухой док? Нет, думаю, попробую счастья.
Флот наш рос, развивалась торговля с заграницей. В Барочном бассейне столько грузилось лесовозов! У элеватора и холодильника корабли — корма в корму, очередь целая. А флагов–то! Наши, английские, шведские, финские, французские, бельгийские.
Но мне не повезло, наткнулся на крючкотвора из отдела кадров, заел меня анкетами да вопросами: почему да отчего уехал с Дальнего Востока? Я ему так и так — уехал, ну, то есть как оно на самом деле было, рассказал. А он говорит: «Подождите, сделаем запрос»… Ну, я плюнул и решил идти в мореходку. Лариса тем временем подала документы в консерваторию. Ей тоже сразу было отказали: каких–то бумаг не хватило. Но тут проявил бурную энергию этот самый «Рембрандт». Бумаги у нее взяли условно. Словом, все как будто налаживалось. Хотя и с трудом, но, как говорится, мы оба легли на правильный курс.
Времени у нас свободного было много: ей — до экзаменов, а мне — до начала занятий. Оба мы стали готовиться: она дома, а я ходил в Публичную библиотеку. Все шло хорошо.
Так жили мы недели три или около того. И вдруг в один момент все полетело к чертям собачьим…
В тот день я с утра ушел по своим делам и собирался прийти лишь к обеду. Но вышло так, что дело я уладил быстро и вернулся раньше. У меня был свой ключ. Я осторожно открыл дверь и услышал разговор, от которого сначала остолбенел, а потом, не раздеваясь, пошел на голоса.
«Рембрандт» стоял на коленях, плакал и все повторял:
— Лариса Семеновна, только не гоните! Только не отталкивайте! Без вас для меня нет жизни…
Она, прижавшись спиной к раскрытому пианино, говорила:
— Да вы с ума сошли!
Они не видели меня, хотя я стоял в дверях почти против них. Он продолжал:
— Если вы не скажете, он не узнает. Умоляю вас, не гоните. Степан Петрович — ничего… Он добряк… Да и счастливы ли вы с ним? Вы талант! Вы большой талант! Вы будете блестящей актрисой. А он кто? Вам нужен человек искусства… Я, конечно, понимаю… Я в ваших глазах жалкий, нищий человек. Но встреча с вами окрылила меня, подняла. Я никогда еще так не работал. Я могу работать еще больше… Ради вас я готов на все.
Тут она как крикнет:
— Встаньте! Вы не смеете так говорить о Степане! Степан…
Она не договорила: увидела меня и бросилась ко мне.
«Рембрандт» поднялся с колен. Согнувшись, прошел мимо нас к вешалке, схватил пальто и, не одеваясь, вышел.
Как только дверь закрылась за ним, Лариса — она вся дрожала — прижалась ко мне и заплакала. Я стал гладить, успокаивать ее.
— Степочка, — хныкала она, — я не виновата. Ну, скажи — что же мне делать? К людям просто хорошо относишься, а они уже бог знает что начинают думать! Ну как мне быть?
Я не ответил. Я сам не знал, что ей в самом деле делать.
Если бы каждый человек знал, что ему делать, от скольких бы глупостей мы избавились!
Тяжко мне было. Хотелось взять Ларису и убежать куда–то. А куда? И что бы мне это дало? Вот я убежал с Дальнего Востока, и что же? И стал Ленинград мне вдруг противным, чужим…
О «Рембрандте» я в этот момент не думал. Да и что я мог с ним сделать? Мне вдруг все стало безразличным: и великие творения, и красота города… В тот момент больше всего хотелось очутиться в море… да так, чтобы шторм, чтобы мостик обдавало волной, чтобы ветер свистел в вантах…
До вечера я просидел в кресле, закрыв глаза. Лариса, накрывшись шалью, свернулась в клубочек на диване.
Пока я сидел в кресле, перед моим мысленным взором пронеслась вся жизнь. Я пытался найти в ней какую–то опорную точку, чтобы встать на правильный курс.
Не найдя этой точки, я подошел к буфету. Стаканчик коньяку немного успокоил меня и вызвал аппетит. Я обнял Ларису.
— Ладно, — сказал я, — не расстраивайся. Но тебе, Лара, пора подумать о том, как вести себя.
— Неужели ты считаешь, что я виновата? — спросила она и сделала удивленные глаза.