Капитан полевой артиллерии
Шрифт:
– Что касается врачебной помощи, господа, – взвизгнул Динтер, – то и в этом, конечно, вам отказа не будет. Вас станут пользовать в лагерном лазарете, однако часть лекарств придется оплатить, потому что лечить неприятельских солдат бесплатно было бы с нашей стороны неразумно и странно. Теперь о порядке в лагере. Два раза в день, в девять утра и в пять вечера, по необходимости же чаще, все обязаны строиться во дворе на поверку. Все имеют право выходить из помещений на прогулку, но не ранее утренней поверки и не позднее вечерней. Гуляют только во внутреннем дворике. Всякий, делающий попытку подняться на гребень валганга, будет без предупреждения обстрелял часовыми. Таков порядок. Разрешается получать какие угодно книги, журналы и газеты, без цензуры, разумеется. Культурная Германия не стесняется и не унижает поданных цензурными запретами. Итак, вы все узнали. Порядок и еще раз порядок. Это основное правило немца, которому придется подчиниться и вам, что окажется для многих благотворительным и полезным. Германское правительство очень хочет, чтобы пленные немцы содержались в России в подобных условиях. Желаю вам спокойной, разумной жизни в нашем лагере.
Симон перевел, и сразу после этого началась длительная процедура обыска, срезания погонов и кокард, записывались разные данные в опросные листы-бланки, аккуратные, дотошные, обстоятельные. Обыскивали тщательно и бесстыдно. Отбирали все деньги и дорогие золотые вещи – портсигары, часы и перстни у тех, кто их имел. Обручальные кольца оставляли, но записывали в листы, куда вносилась и сумма забранных денег.
Лихунова измучил обыск, когда щупали не только его одежду, но и тело. Немецкий унтер-офицер провел своими пахнущими табаком руками даже по его повязке, закрывавшей глазницу. Машины часы, за которые он так опасался, осматривали долго, но, видимо, признав их содержащими не много золота, вернули. Он знал, что едва услышит о решении конфисковать часы, как тут же наорет на немцев, потребует вернуть, но ему, без сомнения, откажут, и тогда случится то, что исправить будет сложно или совсем невозможно.
– Позор! – слышалось в колонне, ожидающей очереди. – Шманают, словно мазуриков каких-то! Не надо бы позволять! Что мы, оружие, что ли, сюда притащили?
– А что, – озорно отвечали возмущающемуся, – может быть, у вас в галифе шашка припрятана и вы сейчас кавалерийскую атаку предпримете! Вполне возможно!
– Нет! – смеясь подхватывал другой. – У него в штанах не шашка, а граната на… подвешена! Чуть только тронешь во время обыска – в-в-д-д-рызг разнесет!
– Но, но, говори, да не заговаривайся! Или думаете, раз мы в плену, так о чинопочитании забыть можно? Найдем на вас управу, хамы!
Закончивших канцелярские формальности и сдачу денег отводили в предназначенные для проживания помещения. Лихунов служил на Дальнем Востоке, и как-то ему довелось посетить хабаровскую тюрьму, в которой содержались матерые, отпетые уголовники. После посещения он долго не мог прийти в себя от вида камер, сырых, холодных, грязных, как показалось ему тогда. Но те помещения, что были приготовлены для приема военнопленных и где должен был жить он сам, показались Лихунову безобразными пещерами, куда более ужасными, чем хабаровские камеры. Представляли они собой, наверно, пороховые погреба, но не сухие по причине обветшалости крепости, а сырые и холодные. Кирпичные своды были низкими, так что Лихунов без всякого труда мог дотянуться до потолка.
Здесь было темно – имелось лишь одно крошечное зарешеченное окно да тусклая электрическая лампочка. Единственный глаз Лихунова долго привыкал к темноте, и когда из мрака стали проступать детали обстановки, он увидел, что каземат на две трети своего объема заполнен нарами, поставленными в два яруса. Пахло плесенью и еще чем-то неприятным, нездоровым, нечистым, а от стен тянуло холодом и сыростью. И слышно было, как где-то журчит текущая вода.
– По-моему, для многих это место станет могилой, – услышал Лихунов негромкий голос Ржевского. – Хвала кайзеру, он милосерден. Вот что значит цивилизованный монарх, не правда ли, Константин Николаевич?
Лихунов хотел было согласиться, но что-то удержало его, и он сказал:
– И все же это, наверно, лучше, чем быть убитым. Пойдемте, штабс-капитан, займем лучшие нары, пока есть возможность. Нижний ярус, мне кажется, удобнее.
Лихунов и Ржевский подошли к нарам, располагавшимся вдоль стен, между которыми был устроен такой узкий проход, что два человека едва ли прошли бы по нему одновременно. На нарах комком лежали одеяла из тонкого полосатого тика, к ним были подшиты покрывала из такого толстого холста или даже парусины, что всякий засомневался бы: подшиты ли одеяла к холсту, или же холст к одеялам. Подушки, судя по громкому шуршанию, набиты были соломой и обряжены в полотняные наволочки. Даже скудное освещение не мешало офицерам разглядеть большие пятна на полотне. Постельное белье, не сложно было догадаться, служило здесь уже не одному поколению военнопленных. Лихунов представил лежащих на нарах людей, возможно, больных и раненых, пропитывавших это белье потом, кровью, гноем, мочой, слезами, испражнениями, своей жалкой пищей, когда, не в силах подняться, ели прямо на постелях.
– Представляю, какой зверинец разведен на этих ложах, – со вздохом произнес плотный, щеголеватый Ржевский. – Взять бы да сжечь всю эту рвань.
Лихунов вначале не понял, о чем говорит штабс-капитан, но догадался быстро.
– Вы думаете, здесь есть насекомые?
Вопрос представился Ржевскому наивным:
– Да вы что, капитан? Разве мыслимо военнопленному не иметь вшей? Эти твари любят нас сильнее, чем немец кровяную колбасу и пиво. Здесь жили пленные. Голодные люди, а вши очень любят голодных. Мы тоже будем голодными, и на нас тоже станут жить блохи, вши и другие представители царства животных.
У Лихунова никогда не было вшей, и он внутренне содрогнулся, представив, как по нему ползают насекомые.
– А Динтер говорил, что карантин как раз и служит для уничтожения… всего этого,- опять снаивничал Лихунов, а Ржевский зло усмехнулся:
– Да слушайте вы эту истеричку в лимонных перчатках! Скорее для того, чтобы напустить их на нас, унизить, замучить этим, поиздеваться! Я уверен, что и прививки ихние затем, чтобы окочурить нас скорее! А что? Тихо-незаметно, свидетелей нет, чем колоть будут – мы не знаем, а спросим – соврут. Ну для чего, скажите, им лишние нахлебники, да еще здоровые? Уморить нас сюда привезли, увидите!
Между тем пленные заполнили весь каземат. Некоторые, измученные ранами и дорогой, тут же повалились на нары, другие, ошеломленные жутким видом каземата, в нерешительности топтались на месте.
Среди этих людей не было нижних чинов. Рядовых отделили и послали в другое помещение, еще более сырое и тесное, находившееся под землей, на уровне крепостного рва. Там не имелось ни единого окна. Но об этом офицеры еще не знали и оторопело разглядывали низкие своды не более сажени высотой, слушали, как журчала где-то вода, текущая по стене, да скреблась то ли мышь, то ли крыса.
– Ну и подлецы немчура! – вдруг громко произнес кто-то. – Да это ж похуже каких-нибудь делийских трущоб, где прокаженные ночуют! А еще цивилизованной нацией себя зовут!
Офицеры разом зашумели, возмущаясь яро, жарко:
– Иезуиты проклятые! Заботятся о культуре нашей русской, пособить хотят! Очень хотели бы, чтоб и России пленники в таких же условиях жили! Порядку немецкому в помойке этой нас будут учить!
– Жалобу подать канцлеру, а то и самому Вильгельму! Разве мы своих пленных, да еще офицеров, такому измывательству подвергаем?