Капитан Сорви-голова
Шрифт:
– Выпейте, товарищ, это от чистого сердца, – ласково сказал он.
– Виски?.. Нет, спасибо. Еще подумают, что я выпил для храбрости. Но я охотно приму от вас немного воды, товарищ!
Друзья и родные, окруженные цепью солдат, не могли пойти за водой.
Солдат сбегал в дом и принес деревянный ковш свежей воды. Давид, припав к нему губами, жадно пил, а солдат возвратился на свое место, рассуждая:
– Вода!.. Ну разве может она сойти за христианский напиток, особенно в тот час, когда человек должен навсегда забыть вкус виски? Да если бы я был так же близок, как он, от того, чтобы сыграть в ящик, уж я бы не постеснялся осушить фляги всего взвода. Это так же верно, как то, что меня зовут Томми Аткинс!
А время шло, безжалостно текли минуты. Солнце склонялось к западу. И все глуше звучали удары кирки в зияющей яме, поглотившей бура уже до самых плеч. Жена его распростерлась на земле и, с ужасом сознавая приближение роковой минуты, не отрывала глаз от двух огромных бугров, нараставших по обе стороны могилы.
Послышался треск затворов. То старший сержант, достав из патронташа двенадцать патронов и вырвав из шести патронов пули, заряжал ружья.
Вот он уже принес винтовки и бросил их на землю. Затем, подойдя к буру, который продолжал копать землю, сказал:
– Давид Поттер, приготовьтесь к смерти!
А тот, прервав работу, поднял голову и спокойно ответил:
– Я готов.
Уложив рукоятку лопаты поперек ямы и ухватившись за нее, он подтянулся на руках, одним прыжком перемахнул через могильный скат – и вот он уже стоит, измазанный красноватой землей, освещенный косыми лучами солнца, огромный, трагически величественный.
Жена и дети бросились было к нему, но караул по знаку сержанта оттеснил их. И тотчас же выступили вперед двенадцать невооруженных солдат, назначенных в этот страшный наряд. Разобрав наугад принесенные сержантом ружья, они выстроились в ряд. К осужденному подошел старший сержант, чтобы завязать ему глаза и поставить на колени. Бур энергично запротестовал:
– Единственная моя просьба к англичанам – позволить мне умереть стоя, глядя на божье солнце, и самому скомандовать: огонь!
– Я не могу отказать в этом столь мужественному человеку, как вы, – ответил сержант, козырнув ему по-военному.
– Благодарю.
Взвод находился на расстоянии примерно пятнадцати шагов.
Бур стал лицом к солдатам, спиной к могиле.
Мертвая тишина повисла над лагерем. Смолкли рыдания и стоны. Жгучая мука охватила все сердца.
Короткая команда, мгновенное дребезжание металла, и двенадцать стволов вытянулись ровной сверкающей линией: солдаты взяли бура на прицел.
Осужденный стоял с обнаженной головой и открытой грудью.
Глубоко вздохнув, он воскликнул:
– Прощайте, жена, дети, свобода! Прощай все, что я любил! Да здравствует независимость!.. А вы, солдаты: огонь!
Грянули двенадцать выстрелов, сопровождаемые глухим эхом. Бур пошатнулся и тяжело рухнул навзничь на один из могильных скатов.
Из уст жены вырвался крик отчаяния, заголосили дети.
Взвод взял на караул, сделал полуоборот и двинулся в лагерь. Отряд, служивший оцеплением, разомкнулся и открыл наконец доступ к могиле.
– Прощай все, что я любил! Да здравствует независимость!.. А вы, солдаты: огонь!
Бур умер мгновенно. Из его груди, изрешеченной всеми шестью пулями, хлестали потоки крови.
Несчастная жена, тяжело опустившись на колени, благоговейно закрыла его глаза, даже в смерти сохранившие твердость. Потом, омочив свои пальцы в крови, ярко алевшей на разодранной одежде мужа, она осенила себя крестом и сказала детям:
– Сделайте, как я… И никогда не забывайте, что ваш отец – убитый англичанами мученик, кровь которого вопиет о мщении!
Дети последовали ее примеру. А старший сын, рослый четырнадцатилетний мальчик, решительно подошел к французу, который тоже плакал, и, взяв его за руку, твердо сказал:
– Ты возьмешь меня с собой. Правда?
– Да, – ответил француз, – у меня найдется для тебя и пони и мушкетон.
– Иди, дитя мое! – воскликнула, услышав его, мать. – Иди, сражайся за независимость, как подобает мужчине, и отомсти за отца!
Из дома принесли широкую простыню и веревку: простыню – чтобы завернуть в нее тело, веревку – чтобы опустить его в могилу.
Но тут прибежал запыхавшийся и взволнованный, коренастый и юркий, как белка, подросток.
Увидев молодого француза, он бросился к нему и тихо сказал:
– Нас предали!.. Беги, спасайся!.. Англичане знают, что ты на их передовой позиции. Скорей! Скорей!.. Лошади уже здесь.
– Благодарю, Фанфан… Иду. – И, обратившись к юному буру, француз сказал: – Обними свою мать, Поль, и следуй за мной.
Мальчик, названный Фанфаном, уже исчез. Сын казненного и молодой незнакомец последовали за ним.
Фанфан направился к заросли колючих мимоз, метко называемых в тех местах «подожди немного». Там, покусывая ветки, переминались с ноги на ногу два сильных пони, снаряженных по-боевому, с мушкетонами у седла и с туго набитыми походными сумками.
Ловко вскочив на одного из них, француз крикнул Полю:
– На круп позади Фанфана – и в галоп!.. Дело будет жаркое.
С аванпостов уже донеслось несколько выстрелов, а над головами беглецов зажужжали пули, когда их пони взяли с места бешеным галопом. Возле дома Давида Поттера поднялась невообразимая суматоха.
– Окружить дом! Никого не выпускать! – крикнул примчавшийся на взмыленном коне полковой адъютант. – Где старший сержант?
– Здесь, господин лейтенант! – ответил сержант.
– Вы не приметили тут юношу, вернее – мальчика, в охотничьем костюме?
– Так точно, господин лейтенант, приметил!
– Где он?
– Я думаю, на ферме.
– Немедленно схватить его и доставить в штаб полка живым или мертвым.
– Живым или мертвым?.. Да ведь это же безобидный ребенок.
– Круглый идиот!.. Этот ребенок – настоящий дьявол, он стоит целого полка! Это проклятый капитан Сорви-голова, командир разведчиков… Живо, живо! Всем кавалеристам, которыми вы располагаете, – в седло!