Капкан супружеской свободы
Шрифт:
– Нет-нет, поговорим здесь, – наконец откликнулся Володя Демичев, словно сделав над собой волевое усилие. – Сам видишь, работа кипит, минуты свободной нет. Вечером спектакль… А ты давно здесь, кстати? Что ставим-то хоть, понял, разглядел?
– Ну да, разумеется. Та самая вещь, которую ты приносил мне в больницу. Верно?
– Верно, – со вздохом подтвердил помреж. И, чуть помявшись, пояснил: – Ты же понимаешь, нам надо было хоть чем-то заняться. Нельзя же распускать труппу, сдавать темп, терять зрителя. Публика этого не прощает. Вот мы и решили, пока ты не вернешься, немножко поточить коготки… то есть потренироваться, поэкспериментировать, понимаешь?
Алексей кивнул. Все, что говорил Володя, было азбукой
Демичев говорил что-то еще, подводил его за локоть знакомиться с новыми участниками труппы, взахлеб, с неподдельным энтузиазмом, рассказывал о переделках «Зонтика» и о новых спектаклях, подготовленных к выпуску, но все это доносилось до Алексея уже как бы сквозь сон, сквозь невидимую преграду, сквозь странную слуховую пелену. Он кивал, и задавал правильные вопросы, и делал вид, что внимательно слушает ответы, но сам ощущал себя чужим и ненужным в этом доме. От того ощущения праздника и восторга, с которыми он входил в эти стены меньше часа тому назад, не осталось и следа. И, дождавшись, пока Володя Демичев наконец выдохнется и умолкнет, он чуть-чуть театрально развел руками, набрал побольше воздуха в легкие и сказал:
– А я вот, видишь ли, пришел сказать вам, что мой отпуск затягивается на неопределенное время. Мне хотелось просто повидать вас, порадоваться за вас и, может быть, напомнить старым друзьям, что я еще есть, еще существую…
Последняя фраза прозвучала в его устах невольным укором, и Алексей, совсем не хотевший, чтобы ее восприняли как призыв к жалости, быстро поправился:
– У меня сейчас другое на уме. Другие проекты, новые замыслы. Надеюсь, вы простите меня, ребята?
Шепот недоумения пробежал по группкам людей, вольготно раскинувшимся вокруг двух режиссеров – старого и нового – в полутемном зале. Кто-то из этих людей обожал Соколовского, кто-то его недолюбливал, кто-то вовсе его не знал и пришел в этот театр лишь на приманку его имени, но каждый из них в последние минуты испытывал неловкость, будто бы на его глазах совершалось бесстыдное воровство, будто бы у человека отнимали самое дорогое, самое любимое дело его жизни… И вдруг оказалось, что человек этот уходит сам и вовсе не нуждается ни в жалости, ни в снисхождении. И еще оказалось, что на самом-то деле никто из них не замаран в предательстве: их режиссер просто не готов еще вернуться к ним – может, болеет по-прежнему, а может, и правда затеял другие проекты… «Вот так-то вот, – устало подумал Алексей, заметив произведенное его словами впечатление. – Гадайте теперь, кто кого бросил: вы ли меня или я вас».
– Подожди, подожди… Ты хочешь сказать, что не будешь больше работать с нашей труппой? – попытался поставить все точки над «i» Володя Демичев.
– Я не готов пока однозначно ответить на твой вопрос, – уклончиво ответил Алексей. – Просто хочу пожелать вам успеха и попрощаться с вами, ребята… на какое-то время.
Несколько слабых возгласов протеста, прозвучавших было из уст «старой гвардии» Алексея Соколовского, быстро затихли среди шепота новеньких и вполголоса даваемых друг другу пояснений. «Мне не хватает Ванечки Зотова, – внезапно подумал Алексей, зорко и внимательно глядя на всех них, сгрудившихся вокруг него. – Не хватает его голоса в этом хоре. Он, может быть, нашел бы слова, которые остановили бы меня…» Но не было рядом Ивана Зотова и не было прежнего молчаливого, но верного помощника рядом с усталым, постаревшим режиссером, и лучшая его актриса смотрела на Соколовского своими бездонно-синими, мрачными от невысказанных мыслей глазами – смотрела так, что от ее взгляда хотелось загородиться рукой и трижды сплюнуть через левое плечо.
– Ладно, тогда отдыхай, – заторопился Демичев, мгновенно принимая на себя маску озабоченного нехваткой времени профессионала. Он даже позволил себе бросить взгляд на часы и преувеличенно строго обернулся к актерам: – По местам, ребята. Нам нужно еще раз прогнать финальную сцену. Итак, я говорил вам, что…
Но Алексей не мог позволить ему вот так, легко и просто, перехватить инициативу в последнем эпизоде разыгрывавшегося спектакля, не мог оставить за ним последнее слово. А потому голос Соколовского привычно перекрыл все шумы и голоса в зале, когда он снова поднял руки над головой и крикнул:
– Я желаю вам успеха, ребята! Все сбудется, вот увидите. Вы еще вспомните предсказание Алексея Соколовского!..
Он уходил из зала так, как уходит обычно со сцены герой спектакля. Незаметно и просто, будто оставляя их всего лишь на час, перекинулся парой шуток с Лариными, выслушал заумную сентенцию какого-то новичка из актерского цеха, приобнял маленькую инженю, работавшую у него с самого основания театра, и ни словом не отреагировал на слова, жалко брошенные ему в спину Володей Демичевым:
– Ты же знаешь, это твой театр, Соколовский. Ты можешь вернуться, когда захочешь. Мы все будем ждать тебя.
Это были неискренние слова, а потому Алексей и не хотел отвечать на них. Но когда бывший помреж вдруг догнал его и остановил, положив руку ему на плечо, Соколовский все же подал ему свою милостыню, пожалев человека, который оставался наедине с украденным театром и со своей собственной совестью:
– Да-да, я вернусь… если захочу. Ты сделал все, что мог, Володя. И, может быть, ты даже не так уж был не прав в том, что сделал. Если театр оказался с тобой – значит, ты был нужен ему больше, чем я.
– Ты действительно так думаешь? – глупо спросил Демичев, отчего-то усиленно хлопая ресницами.
«Слаб человек, – подумал Алексей с невольной усмешкой. – Мало ему того, что совершает подлость, так хочется еще и индульгенцию получить… Ох, слаб!»
– Да, я действительно так думаю, – ровно ответил он, улыбнулся бывшему помрежу натянутой улыбкой и вышел из зала.
Он уже садился в машину, когда услышал позади дробный стук знакомых каблучков по каменным ступеням крыльца и возглас: «Подожди, Алеша!»
Она стояла перед ним, чуть запыхавшаяся от быстрого бега, разгоряченная и все же невозможно свежая на фоне парящего, послеполуденного августовского солнца. Запахи раскаленного московского асфальта, чужого пота и бензина словно обтекали ее легкую фигуру стороной, и Алексей в который уж раз подивился ее способности сохранять щемяще юный, почти невинный вид в любых обстоятельствах. На лице у Лиды почему-то были огромные темные очки (из дорогих, равнодушно отметил он про себя), и накрашенные кармином губы выделялись на бледном лице единственным ярким пятном.
– Ну, как ты? – спросила она, и эти губы чуть искривились, придавая всему ее облику плачущий детский вид.
– Хорошо, – ответил он спокойно. И вдруг неожиданно для себя потребовал: – Сними очки, пожалуйста.
Она, не удивившись, покорно освободилась от модных зеркальных стекол, и глаза ее посмотрели ему навстречу, как когда-то во времена их любви. Он ничего не хотел увидеть в них, да ничего и не увидел – просто поддался мгновенному импульсу, памяти сердца, еще сохранившей воспоминания о том, как он тонул в синем бездонном мареве этих глаз. Говорить, в общем-то, было не о чем, и пока Алексей недоумевал, зачем Лида остановила его, пытался подыскать наиболее уместные для прощания слова, она вдруг гневно закусила дужку своих очков, и дорогой, но непрочный пластик хрустнул в ее крепких белоснежных зубах.