Капли крови
Шрифт:
— Пустяки, — спокойно сказал Триродов, — я этого не боюсь. Что вы можете мне сделать? В крайнем случае я эмигрирую.
Остров злобно захохотал.
— Нарядитесь в мантию политического выходца! — злобно воскликнул он. Напрасно! Наша полиция, осведомляемая благомыслящими людьми, от них же первый есм аз, — но только первый! заметьте! — достанет везде. Найдут! Выдадут!
— Оттуда не выдадут, — сказал Триродов. — Это место верное, и там вы меня не достанете.
— Что же это за место, куда вы собрались? — с язвительною улыбкою спросил Остров. — Или это
— Это — луна, — спокойно и просто ответил Триродов.
Остров захохотал. Триродов говорил:
— И притом Луна, созданная мною. Она стоит перед моими окнами, и готова принять меня.
Остров в бешенстве вскочил с места, топал ногами, и кричал:
— Вы вздумали издеваться надо мною! Напрасно! Меня вашими глупыми сказками не проведете. Провинциальных дурочек надувайте этими фантасмагориями. Я — старый воробей, меня на мякине не проведешь.
Триродов спокойно сказал ему:
— Напрасно вы беснуетесь. Я вам помогу. Я вам денег дам, пожалуй. Но с условием.
— Какое еще условие? — со сдержанною яростью спросил Остров.
— Вы уедете, — очень далеко, — и навсегда, — сказал Триродов.
— Ну, это еще надо подумать, — злобно сказал Остров.
Триродов с улыбкою посмотрел на него, и сказал:
— В вашем распоряжении неделя. Ровно через неделю вы придете ко мне, и получите деньги.
Остров почувствовал вдруг непонятный для него страх. Он испытывал ощущение взятого в чужую власть. Тоска томила его. Лицо Триродова исказилось жестокою успешкою. Он сказал тихо:
— Bаша ценность такова, что я убил бы вас совсем спокойно, как змею. Но я устал и от чужих убийств.
— Моя ценность? — хрипло и нелепо бормотал Остров.
Триродов гневно говорил:
— Какая ваша цена? Наемный убийца, шпион, предатель.
Остров сказал упавшим голосом:
— Однако, вас не предал пока.
— Невыгодно, только потому не предали, — возразил Триродов. — А второе, не смеете.
— Чего же вы хотите? — смиренно спросил Остров. — Какое ваше условие? Куда мне надо ехать?
Глава одиннадцатая
Триродов оставил в Рамееве приятное впечатление. Рамеев поспешил отдать Триродову визит: поехал к нему вместе с Петром. Не хотелось Петру ехать к Триродову, но все же он не решился отказаться. По дороге Петр хмурился, но в доме Триродова старался быть очень вежлив. Принужденность была в его вежливости.
Очень скоро Миша подружился с Киршею, познакомился с другими мальчиками. Между Рамеевым и Триродовым завязывалось близкое знакомство, настолько близкое, конечно, насколько это позволяла нелюдимость Триродова, его любовь к уединенной жизни.
Случилось однажды, что Триродов с Киршею был у Рамеевых, замедлил и остался обедать. К обеду сошлось еще несколько человек из близких к Рамееву и к молодым людям. Постарше были кадеты, помоложе — считали себя эс-деками и эсерами.
Сначала говорили, много волнуясь и споря, по поводу новости, принесенной одним из молодых гостей, учителем городского училища Воронком, с.-р. Сегодня днем близ своего дома был убит полицмейстер. Убийцы скрылись.
Триродов не принимал почтя никакого участия в разговоре. Елисавета смотрела на него тревожно, и желтый цвет ее платья казался цветом печали. Было очень заметно для всех, что Триродов задумчив и мрачен, как будто его томила тайная какая-то забота. В начале обеда он делал заметные усилия над собою, чтобы одолеть рассеяность и волнение. Наконец на него обратилось общее внимание. Особенно после нескольких ответов невпопад на вопросы одной из девиц.
Триродов заметил, что на него смотрят. Ему стало неловко, и досадно на себя, и это досадливое чувство помогло ему одолеть рассеянность и смущение. Он стал оживленнее, точно стряхнул с себя какой-то гнет, и вдруг разговорился. И голубою радостью поголубели тогда глубокие взоры Елисаветиных глаз.
Петр, продолжая начатый разговор, говорил со свойственным ему уверенно-пророческим выражением:
— Если бы не было этой дикой ломки при Петре, все пошло бы иначе.
Триродов слегка насмешливо улыбался.
— Ошибка, не правда ли? — спросил он. — Но уж если искать в русской истории ошибок, то не проще ли искать их еще раньше?
— Где же? при сотворении мира? — с грубою насмешливостью спросил Петр.
Триродов усмехнулся, и сказал сдержанно:
— При сотворении мира, конечно, это что и говорить. Но не заходя так далеко, для нас достаточно остановиться хоть на монгольском периоде.
— Однако, — сказал Рамеев, — вы далеконько взяли.
Триродов продолжал:
— Историческая ошибка, была в том, что Россия не сплотилась тогда с татарами.
— Мало у нас татарщины! — досадливо сказал Петр.
— Оттого и много, что не сплотились, — возразил Триродов. — Надобно было иметь смысл основать Монголо-Русскую империю.
— И перейти в магометанство? — спросил доктор Светилович, человек очень милый, но уж слишком уверенный во всем том, что несомненно.
— Нет, зачем! — отвечал Триродов. — Борис Годунов был же христианином. Да и не в этом дело. Все равно, мы и католики Западной Европы смотрели друг на друга, как на еретиков. А тогда наша империя была бы всемирною. И если бы даже нас причисляли к желтой расе, то все же эта желтая раса считалась бы благороднейшею, и желтый цвет кожи казался бы весьма элегантным.
— Вы развиваете какой-то странный… монгольский парадокс, презрительно сказал Петр.
Триродов говорил:
— Все равно же, на нас и теперь смотрят в Европе почти как на монголов, как на расу, очень смешанную с монгольскими элементами. Говорят: поскоблите русского, — откроете татарина.
Завязался спор, который продолжался и когда вышли из-за стола.
Петр Матов во время всего обеда был сильно не в духе. Он едва находил, что говорить со своею соседкою, молодою девицею, черноглазою, черноволосою, красивою с.-д. И прекрасная с-д., все чаще стала обращаться к сидевшему рядом с нею по другую сторону священнику Закрасину. Он примыкал к к.-д., и все же был ближе к ней по убеждениям, чем октябрист Матов.