Капли звездного света
Шрифт:
Я могу долго и восторженно рассказывать, как «Глубина» из пионерского и, можно сказать, комнатного предприятия стала постепенно основной инженерной и исследовательской задачей человечества, мишенью, на которую нацелено все. Если бы не СП, то мы и сейчас, имея все средства для достижения звезд, вряд ли летали бы дальше Плутона. Конечно, историю делают не личности, историю делают массы, но для того, чтобы удивительно вовремя понять, что сейчас именно сюда нужно нацелить труд людей, удивительно точно выбрать момент, цель, средства — для этого нужна личность. История свое возьмет, но — темп…
Многие не выдерживали, уходили
Представляю, что станут говорить о Царевском лет двести спустя, когда все будут видеть только грандиозные, на многие парсеки, следы его деятельности, и слышать легенды, которые наверняка переживут все архивные документы и официальные мемуары. Только это и останется, да еще памятник.
О памятнике речь.
Мы с Мартой стартовали на «Диогене», и это, провожая нас в самую дальнюю из экспедиций «Глубины», Царевский отдал свой последний и неисполненный приказ. Уйдя до старта, «Диоген» ринулся в сверхсвет, и лишь три месяца спустя, добравшись до цели, мы узнали о том, что произошло на космодроме. На этот раз мы шли не вдвоем с Мартой, нас было семеро, и целью полета было исследование сверхплотных молекулярных межзвездных облаков.
Сверхплотных — это по нашим астрофизическим понятиям. Тысяча молекул в кубическом сантиметре — почти пустота. Здесь рождались звезды. Если бы мы могли жить миллионы лет, то проследили бы, как это происходит в природе: сжимается газ, распадаются молекулы, возникают холодные еще шары: но недра становятся теплее, и вот разгорается звезда. Не одна — десятки, сотни, ведь звезды рождаются не поодиночке. А мы видели лишь две стадии этого процесса: самое начало (облако, в которое мы влетели, только начало сжиматься) и самый конец (за пределами облака уже горели ослепительно три изумрудно-зеленых гиганта, молодые и полные нерастраченных сил).
Я говорю об этом потому, что межзвездные молекулярные облака имеют непосредственное отношение к делу. Мы собрались тогда в клубе звездолета. Каждый из нас в свое время сталкивался с СП и каждый имел свое представление об этом человеке. Общей была мысль: что станет с «Глубиной»? Конечно, не одна личность Царевского заставила людей лететь к звездам, и не нам суждено было стать последними звездолетчиками. Все пойдет своим чередом, но, как нам представлялось, проект непременно собьется с темпа. Слова, сказанные на прощальном митинге («понесем эстафету», «продолжим линию»…), не убеждали. Мало подхватить эстафетную палочку, нужно еще суметь не выпустить ее из рук.
Мы смотрели митинг по стерео, шла прямая передача на внеземные станции. Сообщение о том, что объявлен конкурс на проект памятника Царевскому, прошло сначала мимо моего сознания. Лишь на другое утро, когда мы начали работу по штатной программе, я вспомнил этот завершающий штрих митинга.
Памятник. Где-то на Земле в центре огромной площади будет стоять каменный или металлический Генеральный директор системы «Глубина».
На планете прекрасные скульпторы, они сумеют передать и силу духа СП, и уважение к нему, но никогда не передадут масштабов сделанного.
Царевский вывел людей к звездам — сфера обитания человечества скачком увеличилась в тысячу миллиардов раз! Кто сможет изобразить этот факт, так, чтобы он вызвал трепет, оцепенение, содрогание — все те эмоции, которые испытали первые звездолетчики, когда, достигнув системы Проксимы, оглянулись назад и не различили родного дома, родной звезды среди тысяч других таких же?
Памятник. Если говорить серьезно (а недели через две я думал об этом вполне серьезно), то главной особенностью памятника СП дожна быть многофункциональность. Глыба камня или металла — абсурд. Прежде всего, у сооружения, каким бы оно ни было, должна быть явная полезная функция. Я вылавливал в сообщениях с Земли те крохи, что касались объявленного конкурса. Общий смысл был ясен — речь шла о скульптурах, варьировались формы, размеры да место установки… Было даже предложение вырубить памятник из цельного монолита на терминаторе Меркурия, где наиболее выигрышна игра светотеней.
Месяц спустя «Диоген» перебазировался в самую сердцевину облака, где плотность достигала миллионов молекул в кубическом сантиметре.
Число казалось таким огромным, что Марта уверяла даже, что сквозь облако стало трудно смотреть, свет звезд мерцает. Все понимали, что это лишь игра воображения, но по вполне понятным причинам мы приняли игру, пытаясь уловить, изменился ли цвет трех зеленоватых гигантов, к которым мы приблизились на полпарсека.
Я собрал экипаж и спросил:
— Есть у нас художник?
Мне нужен был очень хороший художник, желательно талантливый.
Я объяснил, чего хочу, и в экипаже мгновенно нашлись шесть талантливых художников — все, исключая меня. Если бы мне понадобились талантливые композиторы, нашлись бы и они: таланты возникали при одном упоминании имени Царевского.
Я подозреваю, что на «Диогене» все думали о памятнике, но мысль пришла ко мне, и экипаж бросился претворять ее со всем пылом, на какой был способен, если учесть загруженность штатными и нештатными программами. Мы едва успели сделать все к сроку, и, когда «Диоген»
стартовал к Солнцу, мы оставили в центре облака-один из бортовых челноков, нашпигованный аппаратурой вовсе не астрофизического свойства. Не знаю, как художники, но конструкторы у меня на борту были талантливые, и здесь влияние КБ Царевского было не косвенным, а вполне реальным.
Когда мы вернулись домой, срок конкурса еще не истек, и я от имени экипажа представил проект. Должны пройти двести лет, чтобы свет от молекулярного облака, где мы провели полгода, достиг Земли. Через двести лет все увидят то, чему мы отдали месяцы труда. Мы показали фильм, который заснялся перед тем, как «Диоген» вошел в сверхсвет.