Капли звездного света
Шрифт:
Сейчас в их симбиоз вольется новый разум. Но знание уже подсказывало
— не вольется. Этот разум не готов. Он еще не осознал необходимости контакта.
Опять не то время. Вперед.
И тогда он увидел.
Дмитрий оказался в той поворотной точке истории четвертой цивилизации, когда они уже начали понимать неизбежность создания системы разумов. Начали понимать. Но еще не поняли до конца.
Не успели.
Ярко-желтые грибы медленно выросли над льдистыми кубами и ушли в зеленое небо, расплылись и вмиг обрушились плавящим жестоким дождем, в струях которого голубые ледышки осели, оплавились, истончились и… кончилось время цивилизации. Эпоха разума миновала.
Чернота и хаос.
Четвертая
Дмитрий ощутил порыв отчаяния. Порыв газообразного существа, и Анта, и Старших. И свой собственный.
— Зачем вы это сделали? — спросил Борзов.
Он склонился над Дмитрием знаком вопроса, смотрел требовательно, но без раздражения. Он признавал за Дмитрием право поступать так, а не иначе, но ждал разъяснений. Комната была погружена в трясину Полумрака — опущенные шторы создавали иллюзию раннего утра. Алена стояла в углу незаметная, притихшая, отсутствующая. За несколько часов, прошедших с того момента, когда она не нашла Дмитрия рядом с собой, и до того, как над домом застрекотал винтолетик Борзова, Алена пережила все муки, выпадающие на долю бессмертного, вынужденного ждать вечно. Она пыталась отключить систему, но это ей не удалось. Она включила телефон, чтобы вызвать «Скорую», но не сделала этого — не зная смысла стимуляции, врачи могли убить Дмитрия. Решила вызвать Борзова, но он позвонил сам. Система действовала вне режима, и шеф желал знать, что происходит. Одного взгляда оказалось достаточно.
А у Дмитрия было ощущение, что жизнь кончена. Ответственность перед человечеством, которую они с Борзовым и всеми ребятами взвалили на себя, только сейчас высветилась перед ним в пугающей полноте. Бесплодная ответственность, потому что цепь разумов разорвалась.
— Меня позвали они, — сказал Дмитрий, с трудом разлепляя губы. — Для познания Вселенной нужна система разумов. Они начали искать сами, но не смогли. Им нужен был человек. Только вместе могло получиться.
— Так, — сказал Борзов. — Вы нашли следующее звено?
— Нашли, — сказал Дмитрий, помедлив. — Все записано в машинах. Вы узнаете, как мы искали. Только его… четвертого… нет. Он погиб. Вот и все.
— Ваши соображения? — спросил Борзов. Похоже было, что мнение Дмитрия значило сейчас больше, чем его собственное.
— Соображения? В цепи разорвано звено. Значит, пользы от цепи не будет… В том, четвертом, было много от нас, людей. Во всяком случае, он жил на планете, а не в пространстве.
— Вы хотите сказать, что дальнейшая работа бесполезна? — каким-то неожиданно высоким детским голосом спросил Борзов.
Дмитрий пожал плечами. Риторический вопрос. Мудрый Борзов и сам понимал, что отсутствие единственного звена — все равно что отсутствие всей цепи. И значит, все напрасно.
Дмитрий встал, пошатываясь. Борзов хотел подхватить его, но Дмитрий отстранился. Подошел к окну, раздвинул портьеры, распахнул раму. Летний, пропаренный солнцем воздух казался жестким, будто его молекулы острыми гранями скребли по коже, в носу, в горле. Дмитрий закашлялся. Ему показалось, что воздух согрет не солнцем, а пожарами, и что это они, люди, уничтожили себя, вычеркнули человечество из системы разумов, развалив, разрушив систему своей высокомерной безответственностью.
— Аленушка, — позвал он.
Кто-то осторожно взял его за локоть. Дмитрий обернулся — это был всего лишь Борзов. Дмитрий прошел в спальню — Алены не было. На туалетном столике белел лист бумаги, и Дмитрий ощутил скрытую в нем угрозу, прежде чем увидел текст:
«Только раз в жизни выпадает влюбленным день, когда все им удается. И ты прозевал свое счастье. Прощай».
Дмитрий поразился, что Алена написала не своими словами. Чьи они — он не помнил, было лишь смутное впечатление давно прочитанного или услышанного со сцены. Он стоял, сжимая в руке скомканный лист, на обломках своего дома, так и не построенного ласковыми руками Аленушки. «Нужно догнать, — подумал он, — нужно объясниться». Ушла. Именно сейчас, когда без нее он совсем одинок. Ушла, когда поняла, что он способен быть одержимым, способен быть творцом, способен решать.
В висках стучало все громче. Почему? Почему я не бегу за ней? За Аленушкой. Почему я не бегу за ней, когда все уже кончено и мечта о системе разумов, познающей Вселенную, лопнула? Лопнула из-за того, что кто-то где-то когда-то почему-то возомнил, что разум, цивилизация существуют сами по себе и могут распоряжаться своей судьбой, могут убить себя, не думая, что их гибель означает и гибель других разумов, разваливает еще несозданную систему…
«Может быть, — подумал Дмитрий, — где-то когда-то во Вселенной существовал разум, подобный погибшему? И выжил, прошел критическую точку, как прошли ее мы, люди? Почему мы так легко сдались? Мы — я, Ант, Старшие, газообразное существо…»
— Вы поможете, Николай Сергеевич? — спросил Дмитрий и, не дожидаясь ответа, открыл коробочку с таблетками стимулятора.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
1, 2, 4
Мы размышляем…
Сколько нас? Трое? Миллионы? Мы будем искать, но пустота четвертого звена может и не заполниться никогда. Разум уникален и незаменим. Хотим мы этого или нет, но каждый из нас живет для других. Лишь система разумов может стать хозяином Вселенной. Понять мир и переделать его.
Мы продолжим поиск. Но… нет уверенности.
Искать — кого? Жить — для чего? Познавать — сможем ли мы это теперь?
Мы размышляем…
И услышал голос
Лида плачет. И хотя она с улыбкой протягивает мне то чашечку кофе, то поджаренные тосты, но я все равно вижу, что она плачет. Она не может понять, что со мной, — я знаю, что стал совершенно другим после возвращения. И ничего не могу объяснить. Ничего.
Я молча допиваю кофе и выхожу на балкон. Наша квартира на последнем этаже, а дом — тридцатиэтажка — самый высокий в городе, и я вижу, как на территории Института бегают по грузовому двору роботы-наладчики. В машинном корпусе ритмично вспыхивают лампы отсчета — кто-то сейчас стартует в прошлое. Дальше пустырь, там только начали рыть фундамент под новый корпус для палеонтологов. На окраине города, за пустырем, у подъезда Дома прессы полощутся на ветру разноцветные флаги, и выше всех — флаг ООН. Толпу у входа я не могу разглядеть, но знаю, что она уже собралась, и знаю зачем. Я не пойду туда, я никуда не пойду, буду стоять на балконе и ждать, когда Лида соберет посуду и уйдет к своим биологам. И тогда… Что? Я еще не знаю, но что-то придется делать.
У меня всегда была слабая воля. В детстве я слушался всех и подпадал под любое влияние. «Валя очень послушный мальчик», — говорила мать с гордостью. Не знаю, чем тут можно было гордиться. Отец учил меня не подчиняться обстоятельствам. Я плохо его помню — он был моряком, ходил в кругосветки и наверняка в детстве не слыл таким пай-мальчиком, как я. Учился я отлично, потому что подпал под влияние классного наставника.
Когда после школы я подался в Институт хронографии, никто не понял моего поступка. А я всего лишь находился под сильнейшим влиянием личности Рагозина, о чем никто не догадывался, и потому мой поступок был признан первым проявлением самостоятельности.