Карамазовы
Шрифт:
– Счастливо – это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой… О, как я рада! Но я только этому рада, опять-таки поверьте мне. Сами вы мне, конечно, незаменимы… Сейчас же бегу напишу письмо, – заключила она вдруг и даже шагнула уже, чтобы выйти из комнаты.
– А Алеша-то? А мнение-то Алексея Федоровича, которое вам так непременно желалось выслушать? – вскричала госпожа Хохлакова. Язвительная и гневливая нотка прозвучала в ее словах.
– Я не забыла этого, – приостановилась вдруг Катерина Ивановна, – и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? Мне необходимо мнение его, мало того: мне надо решение его! Что он скажет, так и будет – вот до какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович… Но что с вами?
– Я никогда не думал, я не могу этого представить! – воскликнул вдруг Алеша горестно.
– Чего, чего?
– Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады, – это вы нарочно вскрикнули! А потом тотчас стали объяснять, что вы не тому рады, а что, напротив, жалеете, что… теряете друга, – но и это вы нарочно сыграли… как на театре, в комедии сыграли!
– На театре? Как?.. Что это такое? – воскликнула Катерина Ивановна в глубоком изумлении, вся вспыхнув и нахмурив брови.
– Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, а все-таки вы настаиваете ему в глаза, что счастье в том, что он уезжает… – проговорил, как-то совсем уже задыхаясь, Алеша. Он стоял за столом и не садился.
– О чем вы, я не понимаю…
– Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, – продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. – Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
– Какой правды? – вскричала Катерина Ивановна, и что-то истерическое зазвенело в ее голосе.
– А вот какой, – пролепетал Алеша, как будто полетев с крыши. – Позовите сейчас Дмитрия – я его найду, – и пусть он придет сюда и возьмет вас за руку, потом возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что его любите… а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите… внеправду любите…
Алеша оборвался и замолчал.
– Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто! – с побледневшим уже лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была в руках его.
– Ты ошибся, мой добрый Алеша, – проговорил он с выражением в лице какой-то молодой искренности и сильного неудержимо откровенного чувства, – никогда Катерина Ивановна не любила меня! Она знала все время, что я ее люблю, хоть я и никогда не говорил ей ни слова о моей любви, – знала, но меня не любила. Другом тоже я ее не был ни одного дня: гордая женщина в моей дружбе не нуждалась. Она держала меня при себе для беспрерывного мщения. Она мстила мне и на мне за все оскорбления, которые постоянно и всякую минуту выносила во весь этот срок от Дмитрия, оскорбления с первой встречи их… Потому что и самая первая встреча их осталась у ней на сердце как оскорбление. Вот каково ее сердце! Я все время только и делал, что выслушивал о любви ее к нему. Я теперь еду, но знайте, Катерина Ивановна, что вы действительно любите только его. И по мере оскорблений его все больше и больше. Вот это и есть ваш надрыв. Если б он исправился, вы его тотчас забросили бы и разлюбили вовсе. Но вам он нужен, чтобы созерцать беспрерывно ваш подвиг верности и упрекать его в неверности. И все это от вашей гордости… Я слишком молод и слишком сильно любил вас. Я знаю, что это бы не надо мне вам говорить, что было бы больше достоинства с моей стороны просто выйти от вас; было бы и не так для вас оскорбительно. Но ведь я еду далеко и не приеду никогда. Прощайте, Катерина Ивановна, вам нельзя на меня сердиться, потому что я во сто раз более вас наказан: наказан уже тем одним, что никогда вас не увижу.
Он вышел из комнаты, даже не простившись и с хозяйкой, госпожой Хохлаковой. Алеша всплеснул руками.
– Иван, – крикнул он ему, как потерянный, вслед, – воротись, Иван! Нет, нет, он теперь ни за что не воротится! Но это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно, нехорошо. Он должен опять прийти сюда, воротиться, воротиться… – Алеша восклицал как полоумный.
Катерина Ивановна вдруг вышла в другую комнату.
– Вы ничего не наделали, вы действовали прелестно, как ангел, – быстро и восторженно зашептала горестному Алеше госпожа Хохлакова. – Я употреблю все усилия, чтоб Иван Федорович не уехал…
Радость сияла на ее лице, к величайшему огорчению Алеши; но Катерина Ивановна вдруг вернулась. В руках ее были два радужные кредитные билета.
– Я имею к вам одну большую просьбу, Алексей Федорович, – начала она, прямо обращаясь к Алеше, по-видимому, спокойным и ровным голосом, точно и в самом деле ничего сейчас не случилось. – Неделю – да, кажется, неделю назад – Дмитрий Федорович сделал один горячий и несправедливый поступок, очень безобразный. Тут есть одно нехорошее место, один трактир. В нем он встретил этого отставного офицера, штабс-капитана этого, которого ваш батюшка употреблял по каким-то своим делам. Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще ребенок, увидав это, бежал все подле и плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись. Простите, Алексей Федорович, я не могу вспомнить без негодования этого позорного его поступка… одного из таких поступков, на которые может решиться только один Дмитрий Федорович в своем гневе… и в страстях своих! Я справлялась об этом обиженном и узнала, что он очень бедный человек. Фамилия его Снегирев. Он за что-то провинился на службе, его выключили, и теперь он с своим семейством, с несчастным семейством больных детей и жены, сумасшедшей кажется, впал в страшную нищету. Он уже давно здесь в городе, он что-то делает, писарем где-то был, а ему вдруг теперь ничего не платят. Я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану – о Боже! как я сбиваюсь – и деликатно, осторожно – именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) – суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей. Он наверно примет… то есть уговорить его принять… Это не то что плата ему за примирение, чтоб он не жаловался (потому что он, кажется, хотел жаловаться), а просто сочувствие, желание помочь, от меня, от меня, от невесты Дмитрия Федоровича, а не от него самого… Одним словом, вы сумеете… Я бы сама поехала, но вы сумеете гораздо лучше меня. Он живет в Озерной улице, в доме мещанки Калмыковой… Ради Бога, Алексей Федорович, сделайте мне это, а теперь… теперь я несколько… устала.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова сказать, – а ему хотелось сказать. Госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
– Гордая, себя борет, но добрая, прелестная, великодушная! – полушепотом восклицала госпожа Хохлакова. – Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все – я, обе ее тетки – ну все, даже Lise, вот уже целый месяц, как мы только того и желаем, и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете. Мы ведь целый заговор тут составили, и я даже, может быть, не уезжаю лишь из-за этого…
– Но ведь она же плакала, опять оскорбленная! – вскричал Алеша.
– Не верьте слезам женщины, Алексей Федорович, – я всегда против женщин в этом случае, я за мужчин.
– Мама, вы его портите и губите, – послышался тоненький голосок Lise из-за двери.
– Нет, это я всему причиной, я ужасно виноват! – повторял неутешный Алеша в порыве мучительного стыда за свою выходку и даже закрывая руками лицо от стыда.
– Напротив, вы поступили, как ангел, как ангел, я это тысячи тысяч раз повторить готова.
– Мама, почему он поступил как ангел? – послышался опять голосок Lise.
– Мне вдруг почему-то вообразилось, на все это глядя, – продолжал Алеша, как бы и не слыхав Лизы, – что она любит Ивана, вот я и сказал эту глупость… и что теперь будет!
– Да с кем, с кем? – воскликнула Lise. – Мама, вы, верно, хотите умертвить меня. Я вас спрашиваю – вы мне не отвечаете.
В эту минуту вбежала горничная.
– С Катериной Ивановной худо… Оне плачут… истерика, бьются.
– Что такое? – закричала Lise уже тревожным голосом. – Мама, это со мной будет истерика, а не с ней!