Карамболь
Шрифт:
IV
Йохен Влаармейер водил автобус между Маардамом и деревней Каустин более одиннадцати лет.
Шесть рейсов в каждом направлении. Ежедневно. Не считая выходных дней, согласно скользящему графику, и, разумеется, кое-каких недельных отпусков.
Первый и последний рейсы были в некотором отношении бессмысленными. Впрочем, только в некотором. Не имелось никаких разумных причин для того, чтобы отправляться в Каустин в половине седьмого утра, равно как и для того, чтобы выезжать оттуда двенадцатью часами позднее. Однако на ночь автобус следовало оставлять в гараже на аллее Леймаар, а Влаармейер ничего не имел против того,
По воскресеньям количество рейсов сокращалось до четырех. По два в каждую сторону. Он выезжал в девять часов утра — всегда гарантированно без пассажиров — и поворачивал обратно в десять с грузом из четырех деревенских старух, направлявшихся на службу в церковь Кеймер. Собственная церковь их почему-то не устраивала. Или, может, она не работала; Влаармейер не питал особой любви к таинствам с тех пор, как более тридцати лет назад у него отбил девушку молокосос-студент, изучавший теологию.
В два часа он отвозил деревенских старушек обратно домой. К этому времени те успевали еще выпить кофе с пирожным в кафе на площади Розенплейн.
Всегда одна и та же четверка. Две маленькие толстушки и две сгорбленные исхудалые старушенции. Он много раз задавался вопросом, почему бы автобусной компании не возить их на такси. Выходило бы дешевле.
В это холодное воскресенье их оказалось только трое, поскольку фрекен Виллмот, одна из толстушек, болела гриппом. Об этом незамедлительно доложила продрогшая от ветра фру Глок, как только залезла в автобус возле школы.
Тридцать восемь и два и увеличенные миндалины, сообщили ему. Сильный насморк и ломит все тело. Просто чтобы он был в курсе.
И та же фру Глок закричала так, что он чуть не съехал в кювет. Произошло это перед самым длинным поворотом на подъезде к деревне Коррим; крик был такой, как если бы Влаармейеру случайно залетела в ухо чайка.
Он выровнял автобус и взглянул в зеркало заднего вида. Увидел, что старая женщина, приподнявшись со своего места, колотит рукой в боковое окно.
— Остановите автобус! — кричала она. — Господи, ради бога, остановитесь!
Йохен Влаармейер затормозил и остановился у обочины. «Черт возьми, — подумал он. — Теперь еще кого-то из них хватил удар».
Однако, оглядев салон, он увидел, что все трое вполне бодры. Во всяком случае, не хуже обычного. Те две, что сидели в конце автобуса, разинув рты уставились на фру Глок, которая продолжала колотить по стеклу и выкрикивать что-то нечленораздельное. Он вздохнул, вылез из-за шоферской загородки и подошел к фру Глок.
— Давайте успокоимся, — попросил он. — Попробуем разобраться культурно. Что, скажите на милость, на вас нашло?
Она умолкла. Два раза сглотнула так, что вставные челюсти щелкнули, и уставилась на него.
— Тело, — пролепетала она. — Женщина… мертвая.
— Что? — воскликнул Йохен Влаармейер.
Фру Глок указала назад, в сторону поблескивавшего черным поля:
— Там. На обочине… тело.
Затем она опустилась на сиденье, уткнувшись головой в руки. Две другие дамы поспешили к ней по проходу и с некоторым сомнением принялись ее утешать.
— Тело? — переспросил Влаармейер.
Она стала снова стучать по стеклу, на что-то указывая. Влаармейер две секунды поразмышлял, затем нажал кнопку, открыл дверь, вышел из автобуса и двинулся вдоль обочины в обратном направлении.
Он обнаружил ее приблизительно через двадцать пять метров. По диагонали через мелкую канаву, отделявшую дорогу от свежевспаханного поля, лежало тело женщины. Оно было завернуто в какой-то кусок ткани, напоминавший простыню… очень грязную и слегка развевающуюся простыню, оставлявшую одну ногу и фрагменты верхней части тела обнаженными, в частности большие белые груди и торчащие под неестественными углами руки. Женщина лежала на спине, лицо было обращено прямо к небу, но большую его часть заслоняли, похоже, почему-то прилипшие к нему мокрые рыжеватые волосы.
«Проклятие, — подумал Влаармейер. — Вашу мать». Потом, очистив желудок от всего основательного завтрака — от каши, сосисок и яиц, — он побрел обратно к автобусу, чтобы позвонить по телефону.
Когда комиссар Рейнхарт и инспектор Морено добрались до деревни Коррим, пошел снег. Крупные белые снежинки кружили над полем и, падая, растворялись в мокрой, поблескивающей черной земле.
Патрульная машина с двумя полицейскими, Йунсуу и Келлерманом, уже была на месте. Йунсуу стоял на дороге рядом с мертвой женщиной, повернувшись к ней спиной, скрестив руки на груди и широко расставив ноги, с неприступным видом. Келлерман находился возле автобуса и беседовал с шофером и пассажирами, с блокнотом и ручкой в руках. Три старые женщины стояли, тесно прижавшись к боку желтого автобуса, словно пытаясь согреться друг о друга, — все трое в темных пальто и страшненьких старомодных шляпах; Рейнхарту они напомнили полинялых ворон, выбравшихся на дорогу в поисках пищевых отходов. Шофер Влаармейер нервно топтался рядом и курил.
«Почему они не сели в автобус? — подумал Рейнхарт. — Неужели не заметили, что пошел снег?»
Он велел Морено помогать Келлерману, а сам отправился к Йунсуу и посмотрел на то, на что был обязан посмотреть.
Сперва две секунды. Затем на пять прикрыл глаза, после чего снова посмотрел.
Так он поступал всегда. Он не знал, было ли от этого на самом деле какое-то облегчение, просто у него с годами выработался своего рода ритуал.
Итак, мертвая женщина. Скорее всего, обнаженная, но местами обмотанная чем-то похожим на простыню — в точности, как сообщил по телефону Влаармейер. Она лежала на спине, почти ровно, голова покоилась на комке мокрой земли, ноги достигали узкой полоски травы, тянущейся вдоль самой обочины. Красные ногти на ногах придавали этому печальному зрелищу почти сюрреалистический вид, во всяком случае, усиливали впечатление нереальности. Тело довольно хорошо сложено, насколько он мог оценить. Вероятно, ей где-то между тридцатью и сорока, но это, естественно, только догадка. Лицо скрывали полудлинные темно-рыжие волосы. Снежинки падали и на женщину тоже — словно небо пытается прикрыть то, чего не желает видеть, мелькнуло у него в голове. Некий заботливый саван… такая мысль, как правило, всегда возникала в подобных ситуациях. Слова, фразы и образы; примерно те же тщетные попытки прикрыть действительность, каким предавалось сейчас небо.
— Омерзительно, — сказал Йунсуу. — Красивая баба. Не сейчас, конечно…
— Как давно вы здесь? — спросил Рейнхарт.
Йунсуу посмотрел на часы.
— Четырнадцать минут, — ответил он. — Сигнал поступил в десять тридцать девять. Мы прибыли сюда в пятьдесят восемь.
Рейнхарт кивнул. Спустился с дороги. Наклонился над телом и несколько секунд изучал его.
— Кровь, — не оборачиваясь, сказал Йунсуу. — На простынях кровь. И на голове тоже. Кто-то ее стукнул по голове.
Рейнхарт выпрямился и сжал руки в карманах. Парень наверняка прав. На простынях — их там, похоже, было две — имелись пятна не только от земли и грязи; на одном плече виднелись струйки и капли, и волосы с левой стороны макушки действительно намертво слиплись от чего-то, что лучше бы уж оказалось кровью.