Карамзин
Шрифт:
Конечно, только безумно влюбленный и ослепленный своей любовью поэт мог подумать, что такая перспектива придется по душе княгине Гагариной. Внешне как будто бы отношения были восстановлены, но только внешне: наступило медленное, длительное и мучительное отдаление.
В марте 1797 года Карамзин пишет посвященному в историю своей любви к Гагариной Ивану Ивановичу Дмитриеву:
«Дружеское письмо твое, мой любезнейший Иван Иванович, влило несколько капель бальзама в мое сердце. Но мне больно, что я огорчил тебя, человека, который истинно меня любит, который сам имеет нужду в утешении. Слабость, слабость! не стыжусь ее, но досадую. Будь покоен, милый друг! надобно верить Провидению; будет с каждым из нас чему быть назначено, и что мы заслуживаем; я не хочу другого, и соглашаюсь терпеть, если не заслуживаю ни счастья, ни спокойствия. Слабое сердце мое умеет быть и твердым, вопреки всему. Теперь главное мое желание состоит в том, чтобы не желать ничего, ничего: ни самой любви, ни самой дружбы. — Да, я любил, если ты знать хочешь; очень любил, и меня уверяли в любви. Все это прошло; оставим. Никого не виню. Ты говоришь о свете, о моей к нему привязанности:
Пока будем жить; сердце еще бьется, кровь течет в жилах. Будь здоров как я, но гораздо счастливее…»
Стихотворения «К неверной» и «К верной» из жанра личных объяснений переходят в область литературных произведений. Карамзин печатает их, но чтобы замаскировать их автобиографичность, снабжает пометой «перевод с французского».
Летом 1797 года Карамзин опять влюблен. Ее имя неизвестно, о ней — несколько строк в письме Дмитриеву: «Чрезмерно беспокоюсь, мой милый друг, о другом человеке; она поехала из Москвы больная, уверив меня самым нежным, самым трогательным образом в любви своей. Не знать, что с нею делается! Жива ли, здорова ли она! Писать, — но, может быть, ей не отдадут письма моего. Однако ж решусь. Часто вижу печальные сны и делаюсь неверным. Клянусь Богом, что готов отказаться от любви ее с тем условием, чтобы она была жива, здорова и счастлива».
Через несколько месяцев опять о ней: «Милая и несчастная ветреница скатилась с моего сердечного горизонта без грозы и бури. Осталось одно нежное воспоминание, как тихая заря вечерняя. Но я все еще не попадаю в долину Иосафатову; все еще на море, как Синдбад-мореходец! Боюсь кораблекрушения, но распускаю парусы! Досадное сердце не слушается рассудка; твержу наизусть Эпиктета»:
Mais, h'elas! On a beau faire Le coeur y revient toujours, Il revitnt 'a son penchant naturel: Il dtmande 'a aimer [12] .12
В дальнейшей жизни княгини Прасковьи Юрьевны мы находим объяснение того, почему она не захотела выйти замуж за Карамзина, и имеем пример благодетельного решения судьбы Карамзина, не давшей свершиться этому браку.
Княгиня Прасковья Юрьевна, наконец, решилась выйти замуж и вышла. Случилось это в 1810 году. О ее замужестве, причинах принятого решения и избранном ею кандидате в мужья рассказывает Ф. Ф. Вигель.
«Но время шло, дети росли, и когда она совсем почти начинала терять свои прелести, явился обожатель, — пишет Вигель. — То был Петр Александрович Кологривов, отставной полковник, служивший при Павле в кавалергардском полку. Утверждают, что он был в нее без памяти влюблен. Любовь, куда тебя занесло? хотелось бы сказать. А между тем оно было так: надобно было иметь необыкновенную привлекательность, чтобы в утробе этого человека расшевелить нечто нежное, пламенное. Дотоле и после ничего подобного нельзя было в нем найти. В душе его, в уме, равно как и в теле, все было аляповато и неотесано. Я не знавал человека более его лишенного чувства, называемого такт: он без намерения делал грубости, шутил обидно и говорил невпопад. Любовь таких людей бывает обыкновенно настойчива, докучлива, неотвязчива. Во Франции, говорят, какая-то дама, чтобы отвязаться от преследований влюбленного, вышла за него; в России это не водится, и Прасковья Юрьевна не без причины согласилась отдать ему свою руку. Как все знатные у нас, не одни женщины, но и мужчины, не думала она о хозяйственных делах своих, которые пришли в совершенное расстройство. Она до безумия любила детей своих; мальчики вступали в тот возраст, в который по тогдашнему обычаю надобно было готовить их на службу, девочки с каждым годом милее расцветали. Как для них не пожертвовать собою? Как не дать им защитника, опекуна и опору?.. Кологривов имел весьма богатое состояние, да сверх того, несмотря на военное звание свое, был великий хлопотун и делец».
В устройстве судьбы детей Прасковья Юрьевна добилась полного, по тогдашним понятиям, успеха. Оба ее сына сделали хорошую военную карьеру, всех дочерей она удачно выдала замуж: Веру — за князя П. А. Вяземского, Надежду — за князя Б. А. Святополк-Четвертинского, Любовь — за генерала Б. В. Полуектова, Софью — за московского уездного предводителя дворянства, полковника В. Н. Ладомирского — незаконного, но любимого сына екатерининского фаворита И. Н. Римского-Корсакова и графини Е. П. Строгановой.
Но в замужестве Прасковьи Юрьевны Вигель видит не только голый практический расчет, а вполне возможное ответное чувство: «Вообще же женщины любят любовь, и не так, как мы, видя ее в существах даже им противных, не могут отказать им в участии и сострадании; а там, поглядишь, они уже и разделяют ее».
Карамзин, уже не считая себя влюбленным, пишет Дмитриеву: «Приманки соблазнительны. Как птичка, лечу в сети; как рыбка, берусь за уду. Однако ж я еще довольно спокоен. На правой и на левой стороне вижу берег. Знаю, что такое женщина, что такое фантом любви и в самой неосторожности надеюсь быть осторожен». Он изучает итальянский язык и твердит наизусть стихи Пьетро Метастазио «Свобода», описывающие чувства освободившегося от страсти к ветреной любовнице. Правда, при этом оговаривается: «Когда сердце мое по старой привычке вздохнет, заговорит, я велю ему молчать».
В таком настроении он пишет небольшой трактат «Мысли о любви». Карамзин никогда не публиковал это сочинение, оно сохранилось в бумагах Дмитриева. Посылая его, Карамзин просил: «Не сказывай никому, что это пиеса моя. Я называл ее сочинением одной дамы…» — и объяснял повод и причину его написания: «Мысли мои о любви брошены на бумагу в одну минуту, я не думал писать трактата, а хотел единственно сказать по тогдашнему моему чувству, что любовь сильнее всего, святее всего, несказаннее всего. Философия и страстная любовь не могут быть дружны, мой милый Иван Иванович. Первая пишет только сатиры на последнюю; а тогда жить и любить было для меня одно. Рассуждать о страстях может только равнодушный человек; не в бурю описывать бурю».
«Говорят, что писать о любви может только человек, воспламененный любовию. Но в таком страдательном состоянии человек не способен к соображениям: он не обладает свободою ума, необходимою для того, чтобы отделиться от своих ощущений, чтобы вникнуть в них, разобрать, разложить, видеть их цель, совокупность, оттенки. Подобно человеку, борящемуся со смертию в волнах быстрого потока и исполненному только одного чувства — чувства своей опасности, имеющему только одно желание — спастись своими усилиями, так точно любовник, в пылу своей страсти, чувствует только свою любовь, желает только соединения с своим предметом во всех отношениях. — Все способности его души, внимание, ум, рассудок уничтожены; его чувствительность обращена только в одну сторону: это — стремление к своей возлюбленной. Он боится размышления, оно прервало бы чувство, которое наполняет его сердце и в котором он живет, мертвый для всего остального. — Только тогда, когда он придет в себя, как буря страсти постепенно рассеется, он будет в состоянии говорить о силе любви, им испытанной, т. е. он постарается снять копию с отсутствующего оригинала, срисовать его на память. Копия может быть очень хороша, но ей все-таки будет недоставать чего-то, и даже многого, многого для совершенного сходства…
Кто же опишет нам любовь? Никто не может описать ее так, как она есть в сердцах восторженных любовников, с ее огнедышащей энергией, с ее сладостно-лихорадочным трепетом, — никто. — Но так много говорено о ней. — Да, именно потому, что никогда никто не мог сказать о ней все…
Рассмотрите все другие страсти: вопреки пышным названиям, которые дают их идолам, служение им оставляет в душе пустоту, доказывающую их недостаточность для нашего счастия, между тем как душа, любящая с природной своей силою, была бы совершенно счастлива, хотя осталась бы одна с предметом своей любви во всем мире, который обратился бы в бесконечную пустыню.
В объяснение блаженства будущей жизни говорят, что души наши найдут чистейшее наслаждение в вечном созерцании Бога. Любящие получают некоторое здесь понятие об этом блаженстве в удовольствии, которое они находят, поглощая друг друга взглядами. Что касается до прочих, то они не понимают ничего в этом объяснении…
О вы, горячие сердца, которые в своих чувствах находите подтверждение моим мыслям, страстные любовники, вы, умеющие в восторженных объятиях забывать даже презрение, которое заслуживают поносители вашего счастия! Вы будете всегда предметом моего поклонения: я буду приносить вам в жертву слезы моего сердца; я буду согревать его огнем вашего счастия. Может ли мнение людей холодных и порочных бросать какую-нибудь тень на ваши светозарные души? Могут ли эти низкие и злые создания препятствовать вашему святому союзу?
Вы любите друг друга, следовательно, благословение Неба над вами, вы супруги, и ничто не должно вас останавливать… Но земля, непокорная законам Неба, растворяется иногда между вами, и глубокие пропасти вас разлучают; минуйте их или погибайте вместе; вы избежите, по крайней мере, покушений злобы и вопреки ей будете еще счастливы. Так сладко умирать вместе с тем, кого любишь! Праведный и милосердный Бог открывает вам свое Отеческое лоно, вам, любезнейшим из его чад, потому что вы умели любить, и там, среди небесных духов, ваше счастие не будет иметь конца, потому что ваша любовь будет вечна… И если бы — безумное предположение — не было ни будущности, ни Бога, если бы все было мечтою и прахом… все же умрите: вы жили, вы вкусили самую чистую сладость жизни — вам нечего делать более в свете».
В конце 1799 года Карамзин как бы подводит черту под всеми своими романтическими историями:
«Не буду жаловаться на ветреность Амарилл моих, которые (слава Богу!) перепрыгнули от меня за ручей и скрылись в лесу. Пусть там гоняются за ними Сильваны, Фавны и простые Сатиры! Третьего дня исполнилось мне 35 лет от роду».
Время нравиться прошло; А пленяться не пленяя И пылать не воспаляя Есть худое ремесло.Впрочем, в это время им овладевает новое чувство, о котором он намекает в письме Дмитриеву: «В обстоятельствах моих сделалась некоторая перемена, и бедный друг твой часто грустит тихонько», — чувство к Елизавете Ивановне Протасовой, младшей сестре Настасьи Ивановны. О чувстве к нему Елизаветы Ивановны он уже после ее смерти скажет: «Она обожала меня».
В ночь с 11 на 12 марта 1801 года заговорщиками был убит Павел I и провозглашен императором его старший сын Александр.
Убийство Павла не было государственным политическим актом, но предприятием частных лиц, озабоченных своим личным благополучием. В том же личном, бытовом плане оно было воспринято тогдашним дворянским обществом. В то время численно небольшая, но все-таки существующая часть русского общества, которая имела политические взгляды того или иного направления, связывала с новым императором возможность изменений в государственной политической жизни России и строила свои предположения о них. Однако как общее впечатление, так и реакция на это событие несли на себе печать какого-то легкомыслия.