Карантин
Шрифт:
– А где бы ни стоял, там и перекресток, – хмыкнул Дед. – Не люблю я, когда мне указывают что-то. А насчет тебя указывали, даже советовали, настоятельно советовали, чтобы я тебя не касался. Или ты думаешь, что тебя твои золотые руки и наглая чернявая рожа от напасти уберегали? Думаешь, если крышу повыше прочих заполучил, так тебе и море по колено?
– Интересно, – нахмурился Павел. – Даже удивительно. Меня, выходит, открышевали, а я ни ухом, ни чернявым рылом. И вправду пеньком оказался. Я-то, дурачок, думал, что если потом зарабатываю, да еще и услуги оказываю, ремонтирую добрых людей, вроде тебя или Бабича, так вроде бы уже и не должен никому… А тут открывается, что обидел я тебя, Илья Георгиевич, тем, что прикрыт прочнее положенного. Знать бы еще, кого благодарить да куда отстежку везти…
– Дурак ты или нет, а дурачком не прикидывайся, – процедил сквозь зубы Дед. – Уж не знаю, кто за тебя вступился, но вступился так, что хоть я и не тронул тебя, но занозы такой давно не получал. А я заноз не люблю. И не прощаю. И мне плевать, кто тебя кроет, приятель какой или родич, все равно. Я твою мастерскую не трогал, но порадовался, признаюсь, когда она взлетела. Так и должно быть. Есть порядок, плох он или хорош – другой вопрос, но он есть. И если ты думаешь, что выше прочих, так имей в виду, когда ровняют – не ноги рубят: башку сносят.
– Ты, значит, из шеренги не выделяешься? – задумался Павел. – А я вытянулся выше положенного? А может быть, все дело в Томке? Может быть, ты ее мне простить не можешь? Где она, Дед? Куда пропала? Что она сказала, когда быков твоих раскидала и за руку тебя взяла?
Остекленел Дед. Как сидел, так и замер. Только холку пса сжал так, что тот сначала зарычал, а потом задышал часто, язык меж клыков вывалил. Минуту, если не больше, молча смотрел на него Павел, но взгляда не отвел, хотя из глазниц Деда смотрели на него не два глаза, а два черных зрачка, два пистолетных дула. Тем внезапнее оказалось пробуждение. Захихикал Дед. Закатился в хохоте, даже платок из кармана потянул, чтобы слезы вытереть. Потом вдруг замолчал, качнулся вперед и проговорил негромко:
– Уезжай, Павлик. Далеко уезжай. Искать не буду, а на глаза попадешься – раздавлю. Вот только утрясется все это да жена твоя отыщется – уезжай. Не медли. Конечно, если выберешься.
– Ты думаешь, что меня твоя собачка или твои быки удержат? – прищурился Павел.
– Не думаю, – растянул губы в улыбке Дед. – Если уж твоя женушка моих сынков раскидала, едва не покалечила, то ты вообще молодцом должен оказаться. Так не я тебя удерживать стану. И без меня к тебе интерес имеется. Что ж ты так задержался, Игорь Анатольевич? Я уж замучился этому механику зубы заговаривать!
Последние слова Дед прокричал через голову Павла, тот обернулся, увидел спешащего через сад Бабича в сопровождении двух милиционеров и услышал шипение Деда в спину:
– Дурак. Лет десять назад тут бы я тебя и кончил. А теперь вот разговоры с тобой разговариваю. Ладно, скажу, хотя из ранее сказанного ничего отменять не буду. Мне твоя Томка никуда не уперлась. Сам с ней разбирайся. Ведьма она. Порчей мне пригрозила. Даже метку оставила. Вот.
Дед задрал рукав, и Павел разглядел ожог на запястье. Глубокий ожог. Уродливый шрам, в точности напоминающий хват изящной женской руки.
13
Когда Павел остановил машину напротив бывшего дома бабы Нюры, сердце у него защемило. На месте были раскидистые ветлы, от которых мальчишкой он отковыривал куски коры, чтобы вырезать кораблики. Стояли соседские дома, даже брошенный мост от «пятьдесят второго» не пропал – так же торчал из травы, покрытый мхом и ржавчиной. А дома бабы Нюры не было. На его месте начиналась дорога. Она рассекала половину деревни надвое, спускалась в низменную луговину и там исчезала. Вела в никуда.
Томка побродила по заброшенному проселку, выковырнула из-под листьев подорожника комья асфальтовой крошки, пожала плечами:
– Зачем?
– А черт его знает, – вздохнул Павел. – Говорили, что будут дачные участки для городских нарезать, дорога нужна, а потом оказалось, что грунтовые воды близко, болото почти.
– А то сразу видно не было, – задумалась Томка. – Поехали.
– Куда?
– Хочу посмотреть, где твоего отца нашли.
Показанное еще бабой Нюрой место Павел отыскал с трудом. Проселок, огибающий старое кладбище, исчез, да и само кладбище переползло через ограду, начало забираться на пригорок, а новая бетонка, проложенная от деревни к совхозу, вообще очерчивала холм с другой стороны. И все-таки найти удалось. Помогла кривая сосна, некогда посаженная над чьей-то могилой и за десятилетия вдавившая ее в землю.
– Здесь. – Павел остановился на еле приметной тропке, прикинул расстояние до сосны, удивился знакомым именам на свежих могилах. – Смотри-ка, кое-кто из моих бывших недругов уже в земле.
– Надеюсь, ты себя в этом винить не будешь? – Томка поежилась, хотя осеннее солнце было теплым.
– Не буду, – Павел взял ее за руку, – тем более что и недругами они были пустячными. Детскими. Сейчас бы кого встретил – обрадовался бы. Дядька говорил, что чуть не половину моих ровесников водка сгубит, – думаю, что угадал.
– Остался бы в деревне – и тебя бы сгубила, – прошептала Томка. – Или нет?
– Не сгубила бы, – упрямо мотнул головой Павел. – Я несгубаемый и несгибаемый.
– Куда мы идем?
– Пошли – покажу, как выглядела моя мама.
Ограды на деревенском кладбище были устроены плотно, кое-где приходилось протискиваться меж проржавевших прутьев боком, продираться через заросли вьюна и крапивы. Павел уже пожалел, что не доехал на машине до церквушки – от нее должна была вести к центру кладбища расчищенная дорожка, – но тут разглядел оголовок креста. Большой, вырезанный из песчаника крест поставил еще дядя, вот только не знал, что и его портрет будет укреплен на серой плите под крестом. Или знал.
– Тут чисто! – удивленно заметила Томка.
– Подбрасываю иногда деньжат местному батюшке, – прошептал Павел. – Смотрят. Даже вон плитку положили – не ожидал, да и цветники обновили. Крест поправили, укрепили.
Ограда вокруг могил блестела серебрянкой. На покрывающем землю гравии лежала тротуарная плитка. Из цветников торчали пластмассовые незабудки. Томка вытянула руки, растопырила пальцы, закрыла глаза, прошла вдоль могил.
– Что-то чувствуешь? – спросил Павел.
– Ничего, – ответила она, вернулась, прижалась к плечу Павла. – Отец говорил, что, если люди хорошие захоронены, почувствуешь покой, если плохие – тяжесть. Но я не колдунья, я просто глупая баба.