Карающий меч удовольствий
Шрифт:
— Ты будешь жить, — сказала Клелия, — но ты будешь жить только ради себя самого.
— Есть причины и похуже.
Я накинул на плечи плащ и отправился на свидание со Сцеволой.
Эта встреча оказалась, должен признать, во многом такой, как и предсказывала Клелия. Судебный иск был прекращен. На встрече Сцевола присутствовал не один; был еще Филипп, старший консул, сухой, жестокий, практичный аристократ, который дал весьма ясно понять, что для меня найдется местечко в сенатской партии, если таков мой выбор. Это было то, что я давным-давно задумал; все же пока слова Клелии были неприятно свежи в моей памяти, я осторожно медлил, держась общей темы нашего отвращения к обывателям и их сторонникам. В частности, говорил Филипп, сенат горит желанием дискредитировать Мария. Царь Бокх, насколько он понял, сделал мне еще один подарок в виде большой золотой колонны, запечатляющей передачу Югурты в мои руки. Нет ли там упоминания о Марии? Хорошо. С учетом моих услуг сенат не будет против, если я пожертвую эту памятную колонну в храм Юпитера на Капитолии.
Это, как он, вероятно, знал, был именно тот жест, который был мне по душе, и я торжественно поблагодарил сенат в его лице за такую привилегию. Посвящение будет сделано очень скоро. Филипп удовлетворенно замурлыкал и начал осторожно зондировать меня по вопросу избирательной реформы, которая задела интересы италиков. Я как можно скорее направил разговор в другое русло. Каковы бы ни были мои амбиции, я еще не принадлежал ни к какой партии. Филипп понял намек и сменил тему, после одинаково неудачной попытки выяснить мое личное мнение о Друзе. Мы расстались друзьями. Но я, как всегда, недооценил слепую жестокость чувств организации.
Той ночью я взял Клелию силой. Вся моя вина, презрение и ненависть к самому себе, в которых я так долго себе не сознавался, вылились на нее в этом акте насилия. Словно я мог заставить ее согласиться с помощью моей превосходящей силы. И все же, сказал я себе, когда все было кончено и я отпустил ее, не сказав ни слова, в свою комнату, и все же, неужели ее согласие имело значение? Действия и их последствия — вот с чем надо считаться. Все остальное — ничего не значит.
Я спал плохо, меня беспокоили навязчивые и зловещие сны. Но я не сознавался, что моральное презрение Клелии действовало на меня. Она задела мою гордыню, но это лишь послужило укреплению моей воли. Если у меня и были сомнения прежде, я решительно отверг их теперь.
Глядя в зеркало на свое обезображенное лицо, мрачное и морщинистое при ярком утреннем свете, я, казалось, видел свое будущее более ясно. Но сомнение и отвращение все еще ныли у меня в мозгу, отказываясь успокоиться.
Ливий Друз был избран трибуном чуть менее чем месяц спустя, поддерживаемый сенатской партией, провозгласив своей целью сокращение власти обывателей в судах. О вопросе избирательной реформы даже не упоминалось — Друз явно научился некоторой осторожности. Но постепенно его положение становилось все более и более затруднительным. Обыватели, видя, что они могут потерять свое влияние в судах, препятствовали ему как только могли. Его италийские сторонники прибывали в Рим в постоянно увеличивающихся количествах и устраивали шумные публичные выступления. Всем и каждому было известно, что Друз контактирует с лидерами марсов и самнитов. Пару месяцев спустя любой дурак мог бы понять, что висело в воздухе. Тревожней всего было то, что Друз оказался эпилептиком. Однажды на публичном собрании он упал на землю корчась, с пеной у рта. Его противники не замедлили сделать политический капитал из его болезни.
В начале лета уже не оставалось никаких сомнений, когда однажды утром мы пробудились и услышали повергшее всех в изумление сообщение, что армия марсов находится фактически на расстоянии одного марша от Рима. На самом же деле оказалось, что они не затевали ничего более опасного, чем крупномасштабное выступление в поддержку Друза. Потребовалось некоторое время, чтобы утихла паника. Неделю или около того спустя консул Филипп получил анонимное предупреждение о том, что его замышляют убить на ближайшем публичном празднестве. Предупреждение вело к Друзу.
«Как характерно для него, — думал я, — повстанец, обремененный совестью, идеалист, неспособный скрыть следов».
Обывателям, основательно встревоженным симпатиями Друза к италикам, удалось свернуть консульские выборы, которые проходили приблизительно в это время, и добиться отзыва своих кандидатов. Друз начал проявлять признаки отчаяния, поскольку его влияние уменьшилось. На одном из народных собраний он фактически заткнул рот председательствующему консулу, чтобы предотвратить голосование по законопроекту. Едва ли оставалась хоть одна из уловок Гракха, которой Друз не был вынужден воспользоваться. Он был вынужден, как я подозреваю, принимать довольно много денег от сената для подкупа избирателей, чтобы прошли его предложения о судах. Теперь сенат, видя, по какому пути он идет к закону об избирательном праве италиков, прекратил свои подачки и с особой тщательностью стал следить за тем, чтобы методы Друза получили широкую огласку. Подобно Сатурнину, его отвергли обе партии. Подобно Сатурнину, его единственной надеждой теперь была толпа.
Друз начал понижать качество чеканки монет — как трибун, он контролировал монетный двор — и сделал довольно дешевое распределение хлебного пособия. Это пришлось по нраву городской черни и, вместе с изменениями в судах, подвигло состоятельных обывателей покончить с ним раз и навсегда. Они аннулировали все его законы, включая судебную реформу, по техническим причинам, поскольку Друз скрепил несколько законопроектов вместе и пропустил их через одно голосование. Услышав эту весть, Друз, говорят, лишь заметил в своей лаконичной манере, что они сделали свой выбор и будут пожинать последствия. По мере разворачивания событий это замечание было более чем оправданно. Тем временем Друз объявил, что он не намерен выставлять снова свою кандидатуру на трибунат. То, что он намеревался сделать, нужно было делать быстро.
О развитии всех этих событий я с жестоким злорадством сообщил Клелии: они прекрасно оправдывали мое отношение. Сочувствие, которое она питала к Друзу, переполнило чашу моего негодования.
«Не имеет значения, каких принципов они придерживаются, — убеждал я себя, — это самое что ни на есть непрактичное безумие: но принципы там были, реальные и бесспорные, принципы, которые я не мог разделить и из которых был исключен».
Каждый неправильный шаг, который делал Друз, был моим персональным триумфом в этом личном конфликте. Клелия не предпринимала попыток защищаться: именно это и подгоняло меня дальше. Она сидела, равнодушная, покорная и молчаливая, пока я высмеивал цели Друза и его характер. Само ее молчание было осуждением. Все же в течение этого времени я никогда больше не принуждал ее к любви. Я совершил проступок и сегодня могу сознаться в горьком стыде, который чувствую за то, что тогда сделал.
Но жизнь не могла течь так неопределенно. В своей навязчивой ненависти к Друзу, который сумел тронуть Клелию так, как мне никогда не удавалось и на что я не мог даже надеяться, я забывал о кризисе общества, к которому вели всех нас его действия. В то время как я был занят попойками и праздными удовольствиями, находя утешение в компании Метробия и его друзей от ужасов и пустоты своей личной жизни, Друз приближался к своей неизбежной трагедии.
Оставалось еще около месяца до окончания срока его трибуната. В его адрес следовали угрозы, и теперь он боялся за свою жизнь, не зная, кем будут оплачены услуги убийцы — сенатом или каким-нибудь предпринимателем. Он больше не появлялся на публике, но занимался своими ежедневными делами в своем собственном доме, который по вечерам теперь был заполнен всяческого рода прихлебателями.
Однажды Друз находился в зале приемов со своими сторонниками, которые столпились вокруг него. Вдруг он закричал, что ранен, и упал на пол. Сапожное шило было умело воткнуто между ребрами и проникло в сердце. Он умер через несколько минут.
Расследования этого убийства не было — слишком много людей были благодарны анонимному убийце. Но сплетники быстро распространили историю, что в этом виноваты аргентарии. Определенно, Друз едва ли мог бы умереть более своевременно.
«Действия, — снова размышлял я, — только действия идут в счет».