Карл Брюллов
Шрифт:
— Дома, куда ей деваться. Чай попросим, и придет [9] .
И то отрада, а я грешным делом уже подумал, не прихворнула ли, не дай бог. Так о чем еще рассказывать? Или, может, довольно? Как полагаешь, о чем будут спрашивать?
Расскажи про Аделаиду. — Я отложил перо, разворачиваясь лицом к вдруг притихшему и как будто бы даже уменьшившемуся в размерах Карлу. — Если, конечно, это можно? Тоже ведь спросить могут, надобно заранее быть готовым.
Ну да, ну да. Ты ведь у нас человек военный, должен стратегию и тактику противника учитывать, а тесть мой непременно вспомнит про Аделаиду Демулен. Только тут уж и я отпираться не стану. Что было, то было. В общем, сия француженка досталась мне, как бы это лучше выразиться, по наследству от русского пенсионера, художника и большой
9
Запись в альбоме Клодт фон Юргенсбург, баронессы Иулиании, сделанная Карлом Брюлловым: «Нет, так жить больше нельзя! Есть только один дом в Петербурге, в котором я отдыхаю средь блаженства и мира. Это ваш дом, где царит прекрасная Уленька… Ах, как же я завидую тебе, Петруша!»
Вот тогда-то в Неаполе и передал он мне записочку с адресом прекрасной Аделаиды. Мол, вот тебе, брат Карл, моя француженка, позаботься о ней, когда меня не станет.
Француженка! Одно только это слово «француженка» голову кружило. Несся к ней в наемной карете передать, что болен Сильвеструшка, а сам был точно на крыльях любви. Нежная… бледная, хрупкая, акварельная… ей не следовало меня так сильно любить. Я ведь жениться не собирался, в верности не клялся, с нее ничего не требовал. Мне во все времена без венца сподручнее было. Ренонс [10] , впрочем, тебе не понять. Закружил хоровод наяд, тянет то ли к солнцу, то ли в пучину, поди, разберись… Тебе, брат, хорошо с твоей Уленькой. Добрая она у тебя, понимающая. Сколько раз с ней в карты играл, о жизни рассуждал. Клад — твоя Уленька, настоящий клад. Ты уж держись ее. Поговоришь, бывало, с твоей женой и на душе полегчало, я поэтому у вас во все времена и люблю бывать, что тепло тут и покойно.
10
Ренонс — отсутствие нужной масти в картах.
А вот мне для творчества бури нужны, впечатления, восторги! Аделаида меня намертво хотела к своей юбке тульской булавкой с медным пистолетиком приколоть. Не получилось с Сильвестром-покойником, так она всю свою любовь нерастраченную вознамерилась на меня обрушить. Чтобы я под любовью той ни вздохнуть, ни повернуться уже не мог. А тут еще и Юлия…
В общем, писала мне Аделаида. Много писала, только я писем ее читать не желал. Потому как одно и то же, все про Юлию гадости. Мол, богатая женщина во все времена своего возлюбленного может счастливым сделать. Как будто бы мне деньги ее нужны были… я в то время уже «Гибель Помпеи» начал, оторваться ни на миг не мог, а тут, только поглубже в тему нырнешь — тук-тук — «письмо извольте получить», — это слуга мой, Пабло. Почерк знакомый распознал. Ей-богу, прибил бы мерзавца. Я письмо в карман — и к картине. Но теперь уже гостиничная горничная, горбунья проклятая, в мастерскую без спросу лезет. Как будто после этой уродины я могу сосредоточиться на прекрасном!
Второе письмо в стол или в угол, где листы с набросками, за софу мавританскую, куда угодно, лишь бы вдохновения не утратить, нить не потерять.
Аделаида Демулен утопилась в Тибре. Очевидцы рассказывали, как она вышла из наемной кареты, медленно, решительно сняла с головы шляпку, тонкую шаль и прыгнула в воду. Я не был на похоронах, но вскоре узнал, что кто-то пробрался в мою мастерскую и выкрал не рисунки и не готовые холсты, за которые можно было, по крайней мере, выручить деньги, а те самые письма. И теперь они не лежали, брошенные мной, как попало, по мастерской, а ходили среди моих друзей и недругов, обвиняя меня в преступлении, которого я не совершал. — Карл тяжело вздохнул, взлохматил шевелюру.
— Не помню, чувствовал ли
В этот момент послышался дверной колокольчик и торопливые шажки по лестнице, шорох платья и сразу же после этого веселый смех и женские голоса. Карл напрягся, вслушиваясь в происходящее, глаза его заблестели. Он торопливо поднялся, оправляя одежду и спешно расчесывая пятерней всклокоченные волосы.
В следующий момент, пробормотав нечто нечленораздельное, Брюллов вылетел из кабинета навстречу Уленьке и ее гостье.
Что ж, должно быть, пришло время устроить перерыв, а Карлу хоть немного отвлечься от его несчастий.
Глава 4
Выглянув за дверь, я поздоровался с гостьей. Ею оказалась Леночка Солнцева, двоюродная сестрица художника Федора Солнцева по отцовской линии, после чего предупредил Уленьку, что присоединюсь к ним через несколько минут. На самом деле нужно было пролистнуть бегло законспектированное за Карлом и надеть более подходящую для приема гостей дорогую домашнюю куртку, которых на Рождество я получил в подарок две штуки, невозможная, по прежним годам, роскошь.
Прежние годы… как странно складывается судьба, как непредсказуемо сложилась она у каждого из нас. Впрочем, я ни в коем случае не причисляю себя к счастливцам, с раннего детства обучавшимся в Академии художеств.
В Омске, где мы жили, ничего подобного не было, так что я был лишен счастья постигать азы под мудрым руководством прославленных учителей. И вообще, отец готовил меня к карьере военного, но судьба… судьба распорядилась иначе.
С чего же я начал? Вот ведь неумеха! Карл надеется на мой дар составлять рапорта, а я даже о себе толком ничего рассказать не могу. Нет, определенно так не годится. Нельзя все время пропадать в мастерской или Литейке, иногда необходимо и в обществе бывать, да и писать… непременно нужно писать хотя бы по полстраницы в день, иначе скоро со мной невозможно будет нормально общаться и Уленьку своим занудством, не дай боже, в могилу сведу.
Так что попробую, пока Карл Павлович с дамами в шарады играет, изложить сначала свою жизнь, а потом уже и за Карла возьмусь.
Итак, разрешите представиться, мое имя — Пётр Карлович Клодт барон фон Юргенсбург. Впрочем, все мое баронство — пшик… Титул и больше ничего не оставили мне мои некогда владевшие замками в Курляндии предки, титул да, пожалуй, еще память. Память переживает нас, если, конечно, люди были стоящие. Достойные вечности.
Я младше нашего Карла, Великого Карла, как прозвал его Василий Андреевич Жуковский, почти на шесть лет. Все мои предки, сколько я их знаю, были военными. Прапрадед — генерал-майор шведской службы, герой Северной войны, длившейся двадцать один год между Россией и Швецией за господство на Балтике; отец носил генеральский мундир и прославил имя свое в Отечественной войне 1812 года. Его портрет занимает достойное место в галерее Зимнего дворца.
Я родился в Петербурге в 1805 году. Сразу же после моего появления на свет по службе отец был вынужден перебраться со всей семьей в Омск, где прошли мои детство и юность. Отец занимал должность начальника штаба Отдельного Сибирского корпуса, я же рос тихим, застенчивым мальчиком, любимым развлечением которого стали резьба по дереву, лепка и рисование. Родители не видели в моих занятиях ничего опасного, тем более что я любил изображать лошадей. Это не могло не радовать папеньку. Сам же я честно стремился сделать военную карьеру на радость домашним, еще не понимая, что не она есть мое настоящее призвание, истинное предназначение в жизни. В семнадцать лет я вернулся в столицу, где и поступил в артиллерийское училище, которое закончил в чине подпоручика. До 23 лет служил в учебной артиллерийской бригаде, после чего оставил службу навсегда, сменив блестящий мундир на неприметную штафирку, приняв окончательное и бесповоротное решение стать художником.