Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака
Шрифт:
Анна Гейерштейнская покачала головой, как будто бы очень сомневаясь в том, в состоянии ли будет ее возлюбленный заниматься всем этим.
— Конечно, конечно, — сказала Аннета, — а если он чего и не знает, то в первый же год всему выучится. Кроме того, Сигизмунд Бидерман охотно ему во всем поможет, а он ведь настоящая рабочая лошадь, и я знаю еще другого человека, который приятель…
— Верно, твой собственный, — подхватила молодая баронесса.
— Точно так, мой бедный дружок Мартин Шпренгер; и я никогда не буду так криводушна, чтобы отречься от моего поклонника.
— Так, так, но к чему же все это клонится? — спросила баронесса с нетерпением.
— К самому простому концу, — отвечала Аннета. — Здесь поблизости есть священник и все церковные принадлежности — выходите в приемную, переговорите с любимым вами человеком
— И нанести смертельный удар сердцу своего отца, — сказала молодая девушка со вздохом.
— Оно тверже, чем вы думаете, — возразила Аннета, — прожив так долго с вами в разлуке, ему гораздо легче будет обойтись без вас до самого конца своей жизни, чем вам, при всех ваших новых понятиях о знатности, содействовать его честолюбивым замыслам, которые клонятся к тому, чтобы отдать вас замуж за какого-нибудь именитого графа, подобного Гагенбаху, позорную смерть которого мы еще так недавно видели; и пусть его страшный конец служит уроком всем рыцарям-разбойникам рейнских берегов.
— Твой план никуда не годится, это ребяческая мечта деревенской девушки, которая знает свет лишь потому, что она слыхала о нем, когда доила своих коров. Вспомни, что дядя мой имеет самые строгие понятия относительно покорности и что, поступив вопреки воле отца, я погубила бы себя в его мнении… Ах! Зачем я здесь? Зачем он перестал быть моим покровителем? Зачем я принуждена оставить нравы, столь дорогие моему сердцу, и приноравливаться к обычаям народа, совершенно для меня чуждого?
— Дядюшка ваш, — сказала Аннета с твердостью, — глава Унтервальденского кантона и клятвенно обязался блюсти его свободу и законы, в покровительстве которых он не может отказать вам, приемной дочери союза, если вы того потребуете.
— Даже и в таком случае, — сказала молодая баронесса, — я бы лишилась его доброго мнения и его родительской ко мне нежности; но об этом бесполезно распространяться. Знай, что если бы я и любила этого молодого человека — знай… (она на минуту остановилась), он никогда не говорил мне ни одного слова о любви, о которой ты, не зная ни его, ни моих чувств, так много заботишься.
— Может ли это быть? — вскричала Аннета. — Я думала, что, будучи так привязаны друг к другу, вы уже объяснились между собой. Итак, я сделала дурно, думая сделать хорошо. Может ли быть! Да, такие вещи случались даже и у нас в кантоне; но возможно ли, чтобы он имел такие же низкие намерения, как Мартин Бризах, который притворился влюбленным в Адель Сундгау, соблазнил ее и — хотя это почти невероятно — бежал оттуда и хвалился своим вероломством до тех пор, пока родственник Адели не принудил его к вечному молчанию, разбив ему палкой череп на улице того самого города, где этот подлец родился. Клянусь Святой Эйнзидленской Богородицей! Если бы я могла подозревать, что этот англичанин замышляет такую измену, то я бы подломила доску, положенную через ров, так что она под ним провалилась бы в шестисаженную пропасть; он загладил бы злодейский свой умысел против чести приемной дочери Швейцарии!..
Когда Аннета это говорила, весь огонь горсткой храбрости пылал в ее глазах, и она очень неохотно выслушала Анну Гейерштейнскую, старавшуюся загладить неприятное впечатление, произведенное последними ее словами на простодушную, но преданную ей служанку.
— Клянусь моей честью, моей душой, — сказала она, — ты обижаешь Артура — а жестоко обижать его, возводя на него такое подозрение. Поведение его со мной всегда было благородно — как друга с другом, как брата с сестрой. Во всем, что он делал и говорил, невозможно было выказать более почтения, искренности и преданности ко мне. Правда, при наших частых свиданиях и прогулках он казался очень ко мне расположенным и привязанным. Но, хотя я и была иногда готова… снисходительно его выслушать (тут юная красавица закрыла рукой свое личико, между тем как слезы выступили сквозь ее прелестные пальчики), он никогда не говорил мне о любви. Если он и питал это чувство в душе, то, вероятно, какое-нибудь непреодолимое препятствие с его стороны запрещало ему в том признаться.
— Препятствие! — возразила швейцарская девушка. — Верно, какая-нибудь ребяческая застенчивость — какие-нибудь глупые опасения, что вы слишком превосходите его знатностью, — неуместная скромность, заставляющая его думать, что невозможно сокрушить лед, произведенный весенним морозом. Это заблуждение может быть рассеяно несколькими ободряющими словами, и я возьму эту обязанность на себя, чтобы не заставить краснеть вас, любезнейшая Анна!
— Нет, нет, ради Бога, не делай этого, Вейльхен! — отвечала баронесса, для которой Аннета была более подругой, чем служанкой. — Тебе нельзя угадать, какого рода препятствия мешают ему сделать то, к чему ты так сильно желаешь склонить его. Послушай, первоначальное мое воспитание и наставления моего доброго дяди доставили мне больше сведений о чужестранцах и об их обычаях, нежели я могла научиться в нашем счастливом гейерштейнском уединении. Я почти совершенно уверена, по некоторым признакам, которые я успела заметить, что эти Филипсоны гораздо выше того звания, под которым они себя выдают. Отец — человек весьма умный, важный и готовый делать подарки, слишком превышающие своей ценой обыкновенную купеческую щедрость.
— Это правда, — промолвила Аннета, — я и про себя скажу, что серебряная цепь, им мне подаренная, тянет на десять крон, а крест, который Артур подарил мне на другой день после нашей прогулки на Пилатову гору, стоит, как мне говорили, еще дороже, подобного креста нет во всем нашем кантоне. Однако что же из этого следует? Они богаты, вы также. Тем лучше.
— Увы! Аннета, они не только богаты, но и знатны. В этом я уверена, потому что не раз замечала, с каким величавым пренебрежением отец его уклонялся от разговоров, которыми Донергугель или кто-нибудь другой старался завести с ним спор. Когда же сына его оскорбляли каким-либо грубым замечанием или невежливой шуткой, глаза его сверкали, щеки разгорались, и один только отцовский взор был в состоянии обуздать грозный отзыв, готовый сорваться с уст его.
— Вы очень внимательно их рассмотрели, — сказала Аннета. — Все это может быть правдой, только я ничего не заметила. Но в чем же беда? Если Артур носит какое-нибудь знатное имя в своей стране, то разве сами вы не баронесса Арнгейм? И я охотно соглашусь с тем, что этот титул имеет некоторую цену, если он проложит вам дорогу к союзу, который составил бы ваше счастье, как я, по крайней мере, надеюсь и без чего бы не стала одобрять его.
— Верю тебе, милая моя Вейльхен, но увы! Можешь ли ты, воспитанная на лоне природы, знать или только вообразить себе все принуждения, которыми золотая или только позолоченная цепь знатности и дворянства связывает тех, кто больше отягощен, чем украшен ею? Во всех странах высокое звание налагает на людей тяжкие обязанности, которые запрещают им вступать в союзы на чужой стороне и часто не дозволяют им следовать своим склонностям при женитьбе в отечестве. Они заключают браки, в которых сердце никогда не участвует; составляют союзы, задуманные и решенные тогда, когда жених и невеста были еще в колыбели или на помочах, но которые тем не менее исполняются по законам чести и совести. Такое препятствие может существовать и в настоящем случае. Эти союзы часто бывают тесно связаны с государственной политикой, и если выгоды Англии, хотя и мнимые, принудили старого Филипсона заключить такой союз для своего сына, то Артур скорее умрет от печали — и убьет чье-нибудь другое сердце, — чем согласится нарушить слово, данное его отцом.
— Тем стыднее для тех, которые заключают такие обязательства, — сказала Аннета. — Говорят, что Англия страна свободная; но если там отнимают у молодых людей и девушек данное природой право располагать своей рукой и сердцем, то я лучше бы хотела быть германской рабой. Вы, сударыня, всему учены, а я глупа. Но что же нам теперь делать? Я привела сюда этого молодого человека в надежде, в чем Бог свидетель, что это свидание будет иметь счастливейшие последствия. Но теперь ясно, что вы не можете выйти за него замуж прежде, чем он за вас посватается. Признаюсь, что если бы я сочла его способным потерять руку прелестнейшей девушки наших кантонов от недостатка смелости или из уважения к какому-нибудь странному обязательству, заключенному его отцом с каким-либо другим на их благородном острове, то в том и другом случае я бы охотно бросила его в ров; но теперь вопрос состоит в том, должны ли мы отослать его отсюда с тем, чтобы его зарезали рейнграфские солдаты… а иначе я не знаю, каким образом мы от него избавимся.