Карл Смелый
Шрифт:
Однако наружность носившего на себе столь скромный наряд, казалось, весь состоящий из шерсти горных овец и из меха убитых на охоте зверей, внушала к нему уважение везде, где он появлялся. Иначе и не могло быть, особенно в те воинственные времена, когда о людях судили по внушаемой ими силе. Для тех, кто смотрел на Арнольда Бидермана с этой точки зрения, он имел рост и мощные члены, широкие плечи и сильно обозначавшиеся мускулы Геркулеса. Но обращавшие более внимания на благородные черты его лица, на открытое чело, большие голубые глаза, выражавшие отвагу и решимость, находили в нем нечто сходное с царем богов и людей. Окруженный многочисленной толпой своих сыновей и молодых родственников, он шел посреди их, принимая от них, как должную дань, знаки уважения и покорности, подобно тому, как стадо оленей
Между тем как Арнольд Бидерман шел, разговаривая со старшим Филипсоном, молодые люди, казалось, очень пристально посматривали на Артура и время от времени вполголоса задавали Анне вопросы, на которые она отвечала коротко и с нетерпением. Но этим она только более возбуждала веселость, которой горные жители предавались с такой свободой, что Артур подумал, что они смеются на его счет. Досада чувствовать себя предметом насмешек нисколько не убавилась от той мысли, что эти люди точно так же обошлись бы со всяким, кто не в состоянии пройти по краю пропасти так же твердо и неустрашимо, как по городской улице. Быть осмеянным всегда неприятно, но это особенно тяжело для молодого человека в присутствии прекрасного пола. Однако Артур утешал себя мыслью, что молодая девушка, не разделяя этих шуток, казалось, взглядами и словами упрекала своих спутников за их невежливость; но он опасался, не происходит ли это из одного лишь человеколюбия.
«Она тоже должна презирать меня, – подумал он, – и, вероятно, одна только учтивость заставляет ее прикрывать свое пренебрежение видом сострадания. Она не может судить обо мне иначе, как только по тому, что видела, но если бы она меня лучше знала (и эта мысль была не без гордости), то, конечно, больше бы стала уважать меня».
Войдя в жилище Арнольда Бидермана, путешественники нашли в большой зале, служившей и столовой и гостиной, приготовления к обеду хотя простому, но сытному. Вокруг по стенам висели земледельческие орудия и разные охотничьи снаряды; но внимание старшего Филипсона было особенно обращено на кожаные латы, на длинный тяжелый бердыш и на двуручный меч, развешанные в виде трофеев. Близ них висел, покрытый пылью, невычищенный и забытый шлем с забралом, какие носили рыцари и воины. Опоясывающий этот шлем золотой венок в виде короны хотя от небрежности и почернел, но показывал благородное происхождение и знатный сан; а посаженный на верху его ястреб (из рода тех, которые дали свое имя старому замку и прилежащей к нему скале) возбудил разные догадки в английском госте, хорошо знакомом с историей швейцарских волнений, и он нимало не усомнился, что в этом вооружении он видит трофей древних войн, происходивших между жителями этих гор и феодальным владельцем, которому они когда-то принадлежали.
Приглашение к столу прервало размышления английского купца, и многочисленное общество, включавшее без различия всех живших под кровлей Бидермана, село за обильный обед, состоявший из баранины, рыбы, разного рода молочных блюд, сыра и мяса диких коз. Сам Бидерман потчевал гостей с большим радушием и непринужденностью, прося чужестранцев доказать своим аппетитом, что они так довольны его угощением, как он того желал. В продолжение обеда он разговаривал со старшим из них, между тем как сидящие за столом молодые люди и слуги ели скромно и в молчании. Прежде чем обед кончился, кто-то прошел мимо большого окна, освещающего столовую, что, казалось, произвело сильное впечатление на тех, кто это видел.
– Кто там прошел? – спросил старый Бидерман у сидевших против окна.
– Наш двоюродный братец Рудольф фон Донергугель, – торопливо отвечал один из сыновей Арнольда.
Эта новость, по-видимому, доставила большое удовольствие всем бывшим тут молодым людям и в особенности сыновьям Бидермана; между тем как глава семейства ограничился только тем, что произнес важным, спокойным голосом:
– Милости просим, пригласите сюда вашего двоюродного брата.
Двое или трое из его сыновей тотчас встали, как бы стараясь наперебой друг перед другом принять нового гостя. Он вошел; это был молодой человек высокого роста, стройный и ловкий, с густыми темно-русыми волосами, рассыпающимися кудрями по лбу и с усами того же цвета или почти черными. Шапочка, надетая на его голову, была слишком мала, чтобы закрывать ее, судя по множеству курчавых волос, и потому он носил ее набекрень. Одежда его была того же вида и покроя, как на Арнольде, только сшита из более тонкого сукна, сотканного в Германии, и богато, затейливо украшена. Один из рукавов его был темно-зеленого цвета, искусно обложен галунами и вышит серебряными узорами, между тем как остальная часть одежды была алая. За поясом, выстроченным золотом и стянутым вокруг стана, был заткнут кинжал с серебряной рукояткой. Наряд его заканчивался сапогами, длинные носки которых были загнуты вверх по обычаю Средних веков. На золотой цепи, надетой на шее, висел большой медальон из того же металла.
Этот молодой щеголь был тотчас окружен всеми сыновьями Бидермана, считавшими его, как казалось, образцом, которому должна была во всем подражать швейцарская молодежь. Его походке, одежде, ухваткам и мнениям в точности следовали все, желавшие считаться с господствующей модой, царем которой все его, бесспорно, признавали.
Артуру Филипсону, однако, показалось, что двое из составлявших общество не оказывали этому молодому человеку того уважения и не проявляли той предупредительности, которые единодушно спешила выразить ему вся находившаяся тут молодежь. По крайней мере, сам Арнольд Бидерман далеко не с особенным жаром приветствовал молодого бернца. Мы называем его так потому, что Рудольф был уроженец Берна. Молодой человек, вынув из кармана запечатанный пакет, вручил его Бидерману с изъявлением глубочайшего уважения и, казалось, ожидал, что Арнольд, распечатав бумаги и прочитав их содержание, скажет ему по этому поводу несколько слов.
Но патриарх удовольствовался тем, что пригласил его садиться и разделить с ними обед. Рудольф занял место подле Анны Гейерштейнской, уступленное ему с вежливостью одним из сыновей Арнольда.
Наблюдательному Артуру показалось также, что вновь пришедший был принят молодой девушкой с явной холодностью, несмотря на то, что он со своей стороны был с ней очень приветлив и, видимо, старался ей понравиться. Он, кажется, гораздо больше думал об этом, нежели о том, что сидя за обедом, нужно есть. Артур заметил, что Рудольф о чем-то потихоньку спросил ее. Анна, взглянув на него, дала ему очень короткий ответ, но один из молодых Бидерманов, сидевший по другую сторону Рудольфа, вероятно, был более словоохотлив, потому что оба молодых человека начали смеяться, а красавица смутилась и с досады покраснела.
«Если бы один из этих горцев, – подумал Артур, – попался мне на ровной дерновой площадке шагов в десять пространством, если только возможно в этой стране найти такой величины ровное место, то я бы отбил у них охоту шутить и не доставил бы им пищи для шуток. Мне так же удивительно видеть этих грубых неучей под одной кровлей с такой вежливой и любезной девушкой, как если бы мохнатый медведь пошел плясать с подобной красавицей. Впрочем, какая мне нужда так много заботиться о ее красоте и об их воспитанности, ведь завтра же утром я должен буду навсегда расстаться с ними».
Между тем как мысли эти занимали ум молодого гостя, хозяин дома потребовал вина и, пригласив двух чужестранцев выпить из больших бокалов, выдолбленных из кленового дерева, он послал такой же кубок Рудольфу Донергугелю.
– Выпей, племянник, – сказал он ему, – хотя я и знаю, что ты привык к вину более вкусному, чем это, приготовленному из полусозревших гейерштейнских лоз. Поверите ли, милостивый государь, – продолжал он, обращаясь к Филипсону, – что в Берне есть люди, которые выписывают для себя вино из Франции и из Германии.
– Дядюшка это осуждает, – возразил Рудольф, – но ведь не все места так счастливы, чтобы иметь виноградники, подобные гейерштейнскому, который производит все, чего только могут пожелать глаза и сердце. – Слова эти сопровождались взглядом, брошенным на прелестную соседку, но она притворилась, будто бы не поняла этого комплимента, и Рудольф продолжал: – Но наши зажиточные граждане, имея лишние деньги, не считают безрассудством променивать их на стакан вина, повкуснее того, которое родится у нас в горах. Мы станем более бережливы, когда приберем к рукам бочки бургундского вина, которое нам ничего не будет стоить, кроме перевозки.