Карнавал разрушения
Шрифт:
Если Земли и не была разрушена прежде, то сейчас это бы произошло. Он не мог видеть планету и сомневался, что смог бы, с такого расстояния, но картина стояла у него перед внутренним взором.
Пожалуй, не слишком отличается от картины отступления при Монсе, понял он: именно тогда и был убит Саймон. Разрушение — всегда разрушение. Созидание — сложный процесс, он всегда производит новые вещи, поражающие воображение, но разрушение — предельно просто. Созидание — лучшее и более прекрасное лицо вихря. Разрушение — угрюмый карнавал, вереница убогих образов. Разрушение, даже в космическом масштабе — бесстрастное пламя, разрывающее материю на части, торжество, в котором слышатся грохот, треск, скрежет…
Солнце уже заполнило половину
— Оно уничтожит всю систему, — прошептал Дэвид. — Мы — всего в нескольких световых минутах от него. Взрыв попросту поглотит нас, превратит в языки пламени и столбы дыма. Все кончено. Никакого спасения, даже для этой шкатулки снов!
«Каким же глупцом был Махалалел, обретая плоть, в преддверии этого ужаса! — думал он. Потом вспомнил, что сказал ангел, приветствуя гостей этого убежища. — Наше нынешнее окружение недолго пребудет неизменным, каким бы прочным оно ни казалось, но у нас есть твердое и надежное обещание, что этот крошечный атом останется целым и невредимым на нейтральной территории!»
— Пожалуй, нет, — сказал он Гекате, которой уже овладело некоторое беспокойство. — Они должны нам кое-что. Кое-что!
Теперь вся картина была уже охвачена белым пламенем, и больше ничего не было. Станцию не качало, не было и иных признаков угрозы. Свет не становился ярче, да и жара не ощущалось. Как будто планетоид затаился в центре огромного космического циклона — или дрейфовал внутри гигантского кристалла.
Последняя метафора поразила Дэвида: вот бы, и в самом деле, это оказалось правдой: сферическое защитное поле, твердое, как алмаз, охватившее пространство вокруг планетоида, не позволяющее уничтожить его, спасающее последние остатки человечества.
— Разумеется, они так много нам должны. И, если не отыщут в себе благодарности…
— Они не станут для нас этого делать, — пробормотала Геката, — Но сделают это для Махалалела.
— О, нет, — перебил ее Дэвид. — Только не ради него. Он ведь их соперник — или был таковым. А в том, момент, когда они начали носить маски, стал их врагом. Он прячется за наши спины. Если ангелы, которые нас знаю, решат выручить нас, то сделают это ради тебя, ради Анатоля Домье, Дэвида Лидиарда… даже Джейкоба Харкендера… но только не ради Махалалела.
Ничего не изменилось. Свет оставался прежним. Планетоид медленно вращался вокруг своей оси, повинуясь первому закону Ньютона. Кристалл спокойствия и ровного света отлично защищал их.
— Ты знаешь, что именно они делают? — спросила Геката. — Почему устроили такое разрушение?
— Не предумышленно. Сомневаюсь, чтобы кто-то занимался этим специально. Шесть ангелов, может быть, пытаются освоить то, чему они научились посредством оракула об окружающей материи и энергии, но, подозреваю, что сейчас они уже вышли за рамки знаний и стратегии. Более же вероятно, что пересекающиеся паттерны ангельских форм движутся под влиянием рефлексов, сплетаясь или разрывая друг друга. В лучшем случае, им удастся создать новые паттерны. В худшем же — произойдет распад. Не думаю, чтобы кто-то из них выиграл битву — даже разрушитель — и сомневаюсь, что кто-то останется неизменны. Это фундаментальный аспект эволюционного процесса, согласно которому живут и меняются ангелы. Пожалуй, это существенный элемент всего прогресса их мира, а может — лишь разрушительное проклятие, коим отмечено все их существование. В любом случае, процесс этот уничтожит и сотрет всякое воспоминание об их связи с человечеством. И выйдут они из битвы существами первобытных инстинктов, и от с трудом завоеванного интеллекта не останется ничего.
Кристальный свет внезапно замерцал, словно через него прошла легкая рябь. Временной вихрь — рябь на лике бытия. Ведь ангелы тоже подчиняются законам бытия — когда замерло их возбуждение, вернулся покой.
Белый свет стоял в глазах у Дэвида, и ему показалось, что в его голове образовалась отдельная вселенная,
«Я приблизился к выходу из пещеры, — подумал он. — И вот я здесь, один, и ничего не боюсь, узрев свет истины».
Не успел он закончить эту мысль, как белый свет стал многоцветным, и он, при помощи внутреннего взора, различил в нем движущиеся тени. Увидел Паутину Судьбы, сплетенную не тремя мифологическими сестрами, но громадными пауками с глазами, словно желтые бриллианты и зеленые изумруды, с хрустальными лапами. Он увидел и Ангела Боли, рычащую в экстазе, не осознающую своей жестокости. У видел вервольфов Лондона, бегущих наперегонки с ветром, преследуя несчастную жертву. Увидел Сатану, с триумфом вырастающего над гнездом освободительного огня, расплавившего гвозди, что удерживали его на полу Преисподней. Увидел ящик Пандоры, открывающийся… и все, что в нем содержалось, и другие чудеса.
А позади всех этих фигур, в глубинах зеркала, в которое превратилась стена света, увидел себя, замершего в восхищении, взирающего на танец частиц творения, из которых появлялось все новое, прекрасное и все мысли. Видел себя в центре собственной ментальной паутины, в узком кабинетике больницы, окруженного пыльными книгами и запахами законсервированной человеческой плоти. Видел себя как создание из плоти и крови, вооруженного руками и зрением: продукт миллиардов лет нетрезвого прогресса, носящего имя эволюции. Видел себя в виде создания, обремененного умом и памятью, воображением и фантазией, в котором истинного столько же, сколько в пупке Глиняного монстра. Видел себя человеком, вмещающего в себя целый микрокосм и все глубины истории человечества. И впервые понял, какую ответственность несет на своих плечах в связи с этим фактом: ответственность судить и учиться, следовать стратегиям и ритуалам, а также открывать красоту мира.
«И зачем мне нужно, чтобы ангелы показывали все это? — спрашивал он себя. — Я и так все это знаю».
Свет снова обрел прежнюю белизну. Он начал исчезать. Примерно через полчаса вновь стали видны звезды. Они отчетливо просвечивали на черном бархате космоса. И картина вновь приобрела изначальную величавую неподвижность.
Солнца видно не было, но мягкий свет лился из центра картины.
— Мне это напомнило об апокалипсисе, — проговорила Геката.
— За тысячу с лишним лет многое изменилось, так что мы вправе ожидать новой серии катастроф. Даже если ангелы однажды исчезнут, финал космической игры еще не наступит.
— Да! — припомнила она. — Именно это и увидел Анатоль, верно? Я уловила лишь краткий образ. Он увидел — или представил — как время поворачивает вспять и волшебным образом обновляется при помощи магического искажения. Он надеялся, что, хотя хаос всегда ставит этот процесс под угрозу, однако существует лишь одна возможность движения — эволюция и еще раз эволюция.
Дэвид тоже вспомнил видение Анатоля. — И, пожалуй — прогресс и еще раз прогресс, — подхватил он. — Мы не боги, и ангелы тоже не боги, и нам не стоит надеяться: что бы ни появилось из горячей лавы Творения, оно не будет сумеет воспроизвести завершенность и судьбоносность новой формы вещей.
— Это был прекрасный оракул, — произнесла Геката. — Я рада, что упросила Анатоля включить меня в его состав.
— Ты была участником, а не простым наблюдателем, — напомнил ей Дэвид. — Мы сыграли свою роль в этой картине. Все наши надежды и амбиции придали ей яркости.
— Все верно. И вот, я здесь, и роль у меня по-прежнему самая маленькая, и есть шанс придать завершение этой бесконечной драме.
Пока они разговаривали, Дэвид то и дело поглядывал на звезды. Свет от взрыва уже исчез, осталось лишь слабое сияние. Пандора осталась нетронутой космической метаморфозой. Как и предполагал Дэвид, яростный свет разбирательств среди ангелов — зримое эхо их последней авантюры — почти ничего не изменил, и звезд сияли по-прежнему, снова и снова утверждая свое величие, ибо им гореть вечно.