Карта любви
Шрифт:
Вечером благонадежные люди норовили как можно крепче запереть свои жилища. Наступавшая ночь грозила быть еще страшнее предыдущей: ведь ясно было, что любое злодейство останется безвозмездным! Этой-то кровавой ноябрьской ночью и очутилась Юлия в Варшаве.
Конечно, было ей рассказано сие не сразу, не с порога, не в тех словах, с иными подробностями; многое она узнала гораздо позднее от других людей. Однако услышала она достаточно, чтобы понять самое главное: прежняя жизнь рухнула, и у нее даже нет надежды собрать осколки! Она просто не знает, где их искать. Хорошо хотя бы, что в эти страшные, страшные дни было пристанище, было укрытие: дом старой Богуславы.
6
ГОРБУН
Сколько себя помнила Юлия, старая Богуслава всегда была рядом — и всегда была старая. Она досталась князю Никите Аргамакову вместе с казенной квартирой, и денщиком, и конюшней, и денежным довольствием, когда в 15-м году, после разгрома наполеоновской Франции, он прибыл на службу в Польшу, еще ошеломленную этим поражением и новой конституцией, после которой она фактически перестала существовать как самостоятельное государство. Что ж, такова участь всех предателей. Сказать, что князь Аргамаков в ту пору поляков ненавидел, будет мало. Он их просто за людей не считал, помня кровь товарищей своих, коварно пролитую этими «братьями-славянами», помня страшные рассказы Ангелины о своем преследователе Моршане, оказавшемся поляком по имени Миркозлит; он не мог забыть рассказы своей матери, оставшейся во время пожара 12-го года в Москве, о том, как страшно грабили ее там поляки — до того, что серьги вырвали из ушей и даже готовы были изнасиловать уже немолодую женщину, когда б не вмешался случайно проходивший мимо француз (!) и не спас несчастную. Ну а в праве русских бить ляхов он не сомневался с тех пор, как отец его прошел по Польше вместе с Суворовым в 1771 году, побивая барских конфедератов так, что от польского гонору одни клочья летели, и целые армии панов панически бежали, преследуемые каким-нибудь десятком русских кавалеристов!
Конечно, время поменялось, сабли были убраны в ножны. Повинуясь мирным законам, в Варшаве князь Никита все же старался держаться подальше от поляков, на службе окружая себя русскими офицерами, а дома — русской прислугой, и только от няньки Богуславы избавиться не смог, потому что Ангелина с Юленькой полюбили эту мягкосердечную, милую польку с одного взгляда и нипочем не желали с нею расставаться.
Однако Никита стойко держался в своей неприязни, несмотря на то, что преданность, которую нянька Богуслава выказывала своей подопечной, была удивительная — и это при том, что Юленька — вернее, Юлька! — уродилась на диво озорным и своевольным созданием, с первых же лет своей жизни бывшим во власти неодолимой страсти к смелым похождениям. Более всего, конечно, происходило это не от врожденной храбрости, а от непонимания опасности. Однажды, позавидовав роскошным усам отца и услышав от него легкомысленное: надо, мол, каждый день бриться, чтоб выросли такие! — Юлька стащила у отцова денщика опасную бритву, затеяла было бриться и не отхватила край губы, не перерезала горло только потому, что нянька Богуслава вовремя оказалась рядом и отняла у девчонки бритву, так изрезав себе при этом руки, что шрамы не исчезли и спустя несколько лет. Однако за это она не дождалась благодарности от князя — мол, за дитятею пригляд нужен, тогда и без крови обойдется. Спасибо, хоть зуботычину не схлопотала, подобно раззяве-денщику!
Одними руганиями кончилось для Богуславы и спасение Юльки, вздумавшей в одиночку покататься на лодке. Дело было летом, в дачном имении. Богуслава, занятая каким-то поручением, спохватилась, когда лодка уже отчалила от берега. Кинулась в воду, едва ко дну не ушла, когда пышные, накрахмаленные нижние юбки, намокнув, стали липнуть к ногам, однако достигла лодки и притащила ее к берегу, клянясь Ченстоховской Божьей Матери-чудотворнице, что отныне глаз с деточки не спустит.
Однако уследить за этим «ветром» было невозможно, и вскоре Юлька совершила самый блестящий свой подвиг. Состоял он в том, что там же, в имении, аргамаковская дочка сожгла хату одного из крестьян, а с нею едва не загубила и всей деревни. Сей добрый человек был братом Богуславы, коего она, с разрешения милостивой пани княгини, частенько наведывала, беря с собою княжну, которая пуще пряников и пирожных любила простое гостеприимство в сем доме. Брат Богуславы был страстный охотник. Глядя на него, и Юльку разобрало желание пострелять птиц. К несчастью, она всегда была востра не по годам! Улучив миг, когда хозяин с сестрою отвернулись, Юлька стащила со стола ружье, зарядила дробью (она отменно знала всякую воинскую науку, ведь выросла в доме военного!) и вышла во двор. Там, на вербе, беззаботно чирикала стая воробьев: они-то и были предметом ее вожделений! Для лучшего прицела она взобралась на кровлю дома и оттуда выстрелила. Огонь со ствола попал на соломенную крышу, которая вмиг занялась. Юлька глядела на огонь с восторгом: прежде она видела его только в камине или в печи и не знала, что его нужно бояться! Да и вообще — бояться она не была приучена! Так и глазела на пламень, пока руки Богуславы не подхватили ее и не бросили вниз, прямо в объятия хозяина. Богуслава начала спускаться, да нога ее застряла меж жердей, на коих набросана была солома. Брат ее, не спуская с рук Юльки (сие было ему заповедано под страхом адских мучений!), кинулся скликать подмогу.
О ту пору князь Никита возвращался с верховой прогулки. В одно мгновение сообразив, что происходит, он ринулся в горящую хату и взобрался на крышу.
Платье на Богуславе уже занялось, и она, с мужеством отчаяния, тушила его голыми руками, выкликая: «Патер ностер!», «Матка Боска Ченстоховска!» Однако при виде грозного князя, явившегося пред нею средь дыма и пламени, подобно Сатане, пришедшему за душою грешника, Богуслава со страху обезумела и, ринувшись Бог весть куда, сломала ногу… Тут рухнула часть кровли, и брату княжевой няньки, бегущему с подмогою, померещилось, что вместе с клубами дыма вознеслись в небеса две христианских души.
Ничуть не бывало! Возле догорающей хаты, во дворе, он нашел и два тела, вполне, кстати, живых, хоть и закопченных с ног до головы. Князь Никита отделался малыми ожогами, Богуслава же пострадала серьезнее: и волосы у ней сгорели, и на теле были кровавые раны, когда отдирали обугленные клочья одежды, да и нога сломана… Несколько месяцев провела она в постели, и уход при этом был за нею, «словно за королевною», по ее собственным словам. Лучшие доктора Варшавы пользовали княжью няньку, а брату ее был отстроен новый дом под черепичною крышею. Юльку отец крепко выдрал прямо на пожарище, однако она сие едва ли заметила: зрелище бесчувственной, черной, обгоревшей Богуславы было куда ужаснее.
Всякий день она по нескольку часов проводила у нянюшкина одра и надолго зареклась опасно озорничать: проказы ее отныне безобидны сделались. Ну а нянька Богуслава, выздоровев, сделалась первейшим лицом среди княжьей прислуги. Через пятнадцать почти годочков она, правда, отъехала из дому Аргамаковых, но тому были свои причины. Отпустил князь старую Богуславу от себя щедро: купил ей хороший домик в тихом, зеленом местечке на Подвале, дал немного денег на прожитие и на воспитание внука.
Богуслава, конечно, по-прежнему не могла жить без Юленьки, да и та без нее — тоже. Они виделись чуть не семь раз на неделе, однако в последние, роковые денечки перед своим бегством, когда в мыслях и душе Юлии царил невообразимый сумбур, она не встречалась с Богуславой, а потому для нее ударом оказалась весть о том, что старая нянька вдруг сорвалась с места и уехала на несколько дней в деревню, к заболевшему брату. Сердце упало у Юлии, когда Яцек, мрачно посверкивая глубоко посаженными черными глазами, сообщил ей о сем — там же, в подворотне, на улице, из-за каждого угла которой сквозило смертельной опасностью. Вид у него был словно у занятого хозяина, столкнувшегося с незваной, докучливой гостьей и не знающего, как от нее отвязаться.
— Я… была дома, — робко заикнулась Юлия, недоумевая, почему так разительно переменился всегда смиренный, почтительный Яцек.
Он вновь сверкнул взглядом исподлобья.
— Вот как?
— Там никого нет! — воскликнула Юлия, но тут же прихлопнула рот ладонью. — Ни отца, ни мамы! Никого из слуг!
— Про слуг не знаю, — пожал плечами Яцек, отчего горб его как будто еще вырос. — А князь с княгинею…
Он умолк, и ужас схватил Юлию за горло. Сердце оборвалось. Она качнулась к забору и начала медленно сползать вниз.
Яцек подхватил ее уже у самой земли, но не боль от пальцев, впившихся в ее руку, будто железные крючья, заставила очнуться, а два-три коротких слова, оброненных скупо, как бы нехотя:
— Они живы… ушли. Успели.
Что-то зазвенело в его голосе, но Юлии было уже не до таких тонкостей. С вернувшейся силой она схватила Яцека за плечи, затрясла:
— Живы? Спаслись? Да где ж они?
— Почем мне знать? Верно, с войсками русскими вышли — стоят, может быть, где-то под Прагою [29] , не то еще где. Князя голыми руками не возьмешь, сам ушел — и своих увел! — пробурчал горбун. — Погодите, панна Юлька, вы мне руку оторвете, а того хуже — рукав!
29
Предместье Варшавы, расположенное на другом берегу Вислы.
Юлия покорно отпустила его и вновь привалилась к забору, тихонько плача. Враз успокоившись об участи родителей, она от облегчения вовсе лишилась сил, и слезы теперь лились сами собой. Да что ж Яцек не зовет ее в дом? Сколько можно стоять здесь, в ветреной ночи? Хотелось есть, а еще больше — пить. Хотелось снять с себя грязное платье, помыться, лечь в постель, забыться сном, чтобы завтра, белым днем, на свежую голову, решить, что делать, куда отправляться на поиски отца с матерью. Господи Иисусе Христе, как они, должно быть, наволновались о пропавшей дочери, как намучились… Вся душа перевернулась у Юлии! Раскаяние обессилило крепче усталости, и ежели б она сейчас наверняка знала, куда идти, где искать родных — пошла бы, пошла невзирая на то, что с каждым выдохом из ее тела излетали, казалось, последние жизненные силы.