Картины из истории народа чешского. Том 2

VLADISLAV VAN?URA

OBRAZY Z D?JIN N?RODA ?ESK?HO 2–3 1940

2 ТРИ КОРОЛЯ ИЗ РОДА ПРШЕМЫСЛОВИЧЕЙ

3 ПОСЛЕДНИЕ ПРШЕМЫСЛОВИЧИ

Перевод с чешского

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА» 1991

После бурных времен к началу средневековья среди народов ожило преклонение перед латинской цивилизацией, и эти народы вступили в новые сообщества. Просвещение, переживавшее крушение государственной власти, исполнилось христианского духа, и Церковь, сокрушительница римских императоров и противница светской власти, сама сделалась олицетворением империи. В способе мышления, в ремеслах и во всех видах работ возобладали в те поры возродившиеся обычаи Вечного Города, и строители, и писари, и работники возвращались к привычным способам труда. Но как это обыкновенно бывает, когда сходные явления совершаются в различные эпохи, соответственно времени и согласно новому назначению изменился и сам смысл прежних форм труда, и взаимосвязь, и общность веры христианской и веры языческой сделалась нечеткой и невнятной. Общая их сущность продолжала жить в подсознании, в забытом опыте, в беспечности и в каком-то ощущении счастья.

Это можно утверждать о южных областях Европы, на Западе — о Франции, а позднее — о некоторых землях, которые вошли в Немецкую империю.

Так вот, в этих пределах век старый постепенно сменился веком новейшим, зато на север от границ римских влияний, где распростерлись земли государства Чешского, подавляющее большинство земель Немецких, а также польские и скандинавские владения, долго владычествовали туземные, домашние нравы. И два эти различные округа отличались друг от друга как далекие несовместимые миры. Первый мир был миром взаимосвязанных латинских влияний, а другой, как напоминают нам книги, был подобен целине, изборожденной глубокой вспашкой. Был варварским и святым в одно и то же время. В нем бурлили силы жизни, но когда эти силы и эта жизнь столкнулись в широком потоке, из столкновения возник новый дух и новое мироощущение. Так во главе исторических свершений вставали земли, до сих пор мало известные, и события, в них происходившие, воспринимаются в то время как новые устремления, правда которых очень трудна для понимания. Так и возник мир северный, то есть вышеупомянутая целина, как пастбище Агнца. Ему было предоставлено главнейшее место. Его есть дух, выбор и решимость, но способ действий и внешний романский облик принадлежат областям старого влияния.

Но когда великолепная пора близилась к завершению и работа, которой соответствует определение «духовная», пресеклась, а дух и страстное увлечение, проявлявшиеся во все новых и новых формах, стали ограничиваться и, как стреноженная и страшная сила, были заключены в жесткую схему, то казалось, что в Чехии поток славных свершений тоже прекратился. Тогда в Чехии правили князья, лишенные благородства; император приказывал им, распоряжался и помыкал ими, а нищета и нехватки повергали народ в уныние. И возвысился чешский народ над своим образом. Он был подобен ставшему на якорь кораблю, который души не чает в водах, но это был более образ, чем тело, скорее невнятная мысль, нежели поступок и жизнь. В эту эпоху формы романской жизни стали обыденными явленими. Вещи своеобразные стали рядовыми, а дела, прежде долгожданные, жили лишь в тенях повторений.

И сталось так, что именно в эти времена обморока жажда вольной жизни проникала в глубины народного естества. Сталось так, что в Чехии родилось новое ощущение мира, новые желания и воля. Сталось так, что чешский народ, расслоившись, изготовился к вольному действованию. И снова принялся за дело.

В

начале владычества князя Пршемысла Отакара бродил по Чешской земле один бургундец. Держался он монахом, прикидывался святым, однако никакой святости в нем не было и помину. Голова у него не была выбрита, напротив, от чела до шеи ее покрывали густые щетинистые волосы. Был он грязен и бос и кутался в рясу или сутану, которую от рясы невозможно было отличить. Препоясывал себе бедра бечевой, а на плечах у него болтался остроконечный капюшон. Был он тощее чертей, голову имел махонькую, нос горбатый, а уста — улыбчивые. Отец его проживал в городе под названием Бюн. Был он купцом, торговал вином в мехах и скупал сукно. Ездил во Фландрию, и каждую из его тяжелогруженых повозок — по пути туда и обратно — должны были тянуть три пары лошаков. Ежели торгаш этот был столь богат, то стоит ли удивляться, что возмечтал он сделать своего отпрыска дворянином. Он жаждал этого всем сердцем. Едва паренек подрос, подыскал он для него в одном итальянском городе благородное общество и не переставал радоваться, что во всех играх и увеселениях его Бернарду нет равных.

Но однажды милый купчик возжелал сыграть роль дворянина чуточку всерьез и отправился с миланскими войсками добывать Павию. Случилось это году в 1180, то бишь в те поры, когда италийские города вели меж собой беспрестанные войны. Случилось это в те поры когда виноградники, сады и бархатные луга превращались в пустыню, когда даже на человеческую мысль, что в полуденных краях имеет или темные тона, или же яркую искрящуюся раскраску, легла страшная тень. В общем, случилось это в те времена, когда веселье и смерть в мире правили поочередно.

Бернард — тоже весьма легко увлекающийся — загорелся идеей войны, будто пук соломы. Хвастался, звенел новехоньким мечом, так что страшно становилось, кидался в драку и наверняка мечтал либо победить, либо пасть на поле брани. К несчастью, какой-то убогий лучник, оказавшийся в роковой момент на павийских валах, выпустил из своего арбалета стрелу, и стрела эта по странному попущению насквозь пронзила Бернардово лицо, вышибла два коренных зуба и застряла в своде мягкого неба.

Ах, невозможно передать, как сконфузила Бернарда эта оказия! Он вскинул меч, отшвырнул щит и издал жуткий, но, увы, не воинственный крик, короче говоря — навлек на себя, кроме муки, еще и несмываемый позор. С тех пор Бернард сторонился благородных дворян. У него было повреждено горло, он сипел, и приятели указывали на него пальцем. Что было делать? Он удалился от людей. Поселился в каком-то монастыре, но отлучение от прекраснейшего из миров пришлось ему не по душе. Он любил жизнь, был восприимчив духом и не блестящ умом, немного простак и в чем-то буквоед, что невнятно бормочет себе под нос какие-то сентенции. Язык за зубами он держать не умел, жилось ему тоскливо — и в силу всех этих резонов ударился он в бега.

Может, это грех?

Нет. Чувствовал Бернард, что монахи, умерщвляющие плоть, не имеют под своей рясой всей полноты счастья. Мечтал он о земном рае. Сочинял для себя истории, и в этих историях сливались воедино желаемая и подлинная жизнь. Иисус Христос объединялся в них с людьми экзальтированной мысли, а лик пресвятой Девы Марии излучал свет, равно озарявший молодых девушек, пеночек и цветы.

Охваченный страшным томлением заглянуть в бездну любви, побуждаемый к тому же и сновиденьями, брел Бернард по дороге на север, и вёсны, с коими ничто не может сравниться, и тени дубрав, и лютые морозы, и летнее вёдро так его причаровали, что он навсегда остался в этих краях. Был он очень счастлив, хоть и беден, но ни в чем не нуждался. Он был счастливее, чем король, и грешил лишь изредка — разумеется, если не считать грехом пустословие, ибо уст он не закрывал с утра до ночи.

Научился он немецкому и чешскому языкам, дух свой тешил старофранцузским, на распутьях, которые влекут к себе выходцев с того света, молился по-латыни, а если доводилось пить вино у какого-нибудь вельможного господина, то вспоминал и родной итальянский. Впоследствии все языки у него перемешались. Мысли утратили стройность. И стал он совершенным простаком. Чесоточный зуд изъел его кожу, и на его убогих подошвах засыхала кровь.

Когда вышеупомянутый Бернард впервые очутился у странноприимного храма Девы Марии возле Тына и приблизился к древнему подворью, случилось так, что из-за поворота выскочила дюжина, а то и полторы вооруженных молодцов, которые устремились к ограде, отделявшей город от еврейского поселения. В этот день князя посетила мысль, что нечестивцы скверно платят налоги, и он вознамерился проучить их за эту небрежность. Бернард не жаждал встреч с наемниками. Он хотел было спрятаться, но куда? Поблизости оказался домишко некоего кузнеца Петра; мнимый монах направился было к нему, но едва изготовился к первому прыжку, как на него налетел барашек и с маху больно ударил по ногам. Барашек укрывался в кустах, а громкие шаги и грохот щитов нагнали на него страху. И бросился он к монаху, будто к пастуху, и жалобно заблеял.