Картины Парижа. Том I
Шрифт:
Мне кажется, он увидел бы, что жителя Парижа нельзя назвать ни жестоким, ни суровым, ни склонным к возмущению; но не подметил ли бы он в нем смесь лукавства, тонкости, надменности, самонадеянности и гордости? Парижанин не рожден для исключительных чувств и, как ни жаждет дойти до предела распущенности, никогда этого не достигнет.
Там собираются и дешевенькие кокотки, и куртизанки, и герцогини, и честные женщины, и все их прекрасно различают. Но сам он, великий ученый, может быть, обманулся бы, несмотря на свою ученость, потому что эти различия основаны на оттенках, которые легко уловить, но лишь при условии изучения их на месте. Поэтому я убежден, что г-н Лафатер очень затруднился бы отличить порядочную женщину
Продолжаю. В Пале-Рояле принято разглядывать друг друга с таким упорством, какое немыслимо нигде в мире, кроме Парижа, а в самом Париже нигде кроме Пале-Рояля. Тут громко разговаривают, толкаются, зовут друг друга, называют во всеуслышание имена проходящих женщин, их мужей, их любовников, характеризуя каждого каким-нибудь метким словом; смеются друг над другом почти без всякого стеснения, и это делается отнюдь не из желания оскорбить или унизить. Всех подхватывает и крутит здесь какой-то вихрь; все без малейшего стеснения разглядывают друг друга, причем последний взгляд остается всегда за женщинами. Художник имел бы здесь полную возможность и время схватить и зарисовать любую или любого из присутствующих.
Я не считаю себя физиономистом; я несколько раз прошелся по аллее, движимый одним только желанием поглядеть на гуляющих красавиц; моя наблюдательность меня на время покинула, но вот что мне пришло в голову по поводу возможности определять характер людей по их лицам. Добрые свойства сердца всегда придают лицу трогательное выражение. Никогда ни у одного безусловно прекрасного человека я не видал неприятной физиономии; человеколюбие неизменно кладет на черты лица отпечаток ясности и доброты. Подобно тому как невинность и скромность сияют на челе молодой девушки независимо от красоты, — чувствительность, благородство, великодушие и щедрость могут придать человеческому лицу выражение достоинства, которое его облагораживает и выделяет среди других лиц. Наоборот, низкие и скверные наклонности делают лицо человека отталкивающим и пошлым. Красота является не столько даром природы, сколько сокровенной частью человеческой души. Чувствительного человека можно узнать по его манерам, взглядам, голосу. Обезобразьте его лицо рубцами, отнимите у него руку: ни глаза его, ни звук его голоса не потеряют от этого присущего им выражения.
Почти невозможно замаскировать зависть, хитрость, жестокость, скупость, злобу; как у благородных, так и у низких страстей имеются различные оттенки, которые не ускользнут от внимательного взгляда.
Когда у человека открытая, спокойная, ясная душа, лицо его всегда прекрасно; вот выводы, к которым привели меня мои наблюдения, хотя я и не читал г-на Лафатера. Если чистая, ничем не омрачаемая радость разглаживает черты лица и делает их более привлекательными, то почему красота не может быть следствием благородства и чистоты чувств?
Одна женщина, глядясь в зеркало, проговорила: Напрасно я изучаю свое лицо: я никогда не смогу изобразить на нем скромность! Вот крик совести! Посмотрите теперь на мошенника, который при разговоре с вами опускает глаза, боясь встретиться с вашим взглядом; посмотрите на льстеца, заглядывающего вам в глаза, чтобы проверить, удалось ли ему вас обмануть. Я прерываю эти размышления, чуждые моей теме; я говорю только, что именно в Париже и именно в Пале-Рояле г-н Лафатер должен был бы производить свои многочисленные опыты; он наверное разглядел бы то, что я увидел лишь мельком.
163. Издевательство
Это не что иное, как упорная насмешка, скрытая под обманчивым покровом благоволения. Ею пользуются для того, чтобы провести свою жертву через все препятствия и засады, которые устраивают на ее пути на потеху всему обществу, причем эти насмешки скрываются под внешней вежливостью и поэтому ускользают от жертвы.
Все это далеко не хорошие шутки.
Ла-Брюйер сказал: Остроумное подтрунивание — это своего рода творчество{297}. Но где же ум в этом злоупотреблении доверчивостью и простотой человека, который подставляет себя под удары, не отдавая себе в этом отчета, и тем скорее попадает в расставленную ему западню, чем меньше о ней подозревает?
Человек, любящий издеваться, — человек холодный и в конечном счете утомительный. Насмешки этого рода безусловно предосудительны, так как в таких случаях отсутствует равенство. Во всяком обществе имеется свой насмешник и своя манера высмеивания, но что встречается всего реже, так это легкое, тонкое, веселое и остроумное подтрунивание.
164. Мистифицирование. — Мистификация
Это все новые для нас слова, которые можно объяснить только на примерах. Их появлению мы обязаны маленькому Пуэнсине{298}, который, издав в Париже целый ряд комических опер, утонул в Гвадалквивире. Стихотворец, большой остряк, человек исключительной доверчивости, он соединял с бесспорным талантом изумительное незнание самых простых вещей. Будучи в высшей степени своеобразной личностью благодаря таившимся в нем контрастам, он был одарен необыкновенно тонким остроумием, а простота его нрава была безгранична.
Однажды несколько насмешников, людей весьма безжалостных, употребили во зло его исключительную доверчивость, к которой примешивалась изрядная доля тщеславия. Все женщины были от него без ума, ибо он пользовался благосклонностью нескольких известных актрис. Этим воспользовались, чтобы назначить ему насмех несколько свиданий, во время которых его убеждали в том, что он стал невидимкой или превратился в миску. И чем хуже с ним обращались, тем больше он верил в свою невидимость, так как думал, что иначе никто не осмелился бы так оскорблять его особу. Рассказывают, что ему предложили купить себе должность королевского экрана{299}, и в течение двух недель он приучал свои ноги выдерживать близкое соседство пылающих углей! Говорили также, что ему предложили место гувернера при сыне прусского короля и заставили расписаться в том, что он не признает никакой религии.
В один прекрасный день ему объявили, что его собираются назначить членом петербургской Академии наук, чтобы дать ему возможность пользоваться милостями русской императрицы, но что прежде ему нужно изучить русский язык, так как его могут вызвать ко двору. И он с жаром принялся за ученье, а полгода спустя выяснилось, что он изучил не русский, а нижнебретонский язык.
Его уверили, что он убил на дуэли человека, тогда как он едва успел вынуть из ножен свою шпагу, и что он за это приговорен к виселице. Ему прочли отпечатанный приговор, заставив подставного глашатая провозгласить этот приговор под окном несчастного Пуэнсине, который, заливаясь слезами, остриг себе волосы, переоделся аббатом и решил скрыться. Но в это время король якобы даровал ему помилование как великому поэту, который очень дорог французскому народу…
Шутники довели свою жестокость до того, что прислали к нему дантиста, который насильно вырвал ему зуб, уверив его, что он сам накануне пригласил его и просил во что бы то ни стало преодолеть его сопротивление.
Он поверил, что карпы и щуки говорили за обеденным столом на ухо одному из гостей, которого выдавали за знаменитого путешественника, и не вполне разуверился в этом даже тогда, когда открылись прежние обманы. Он говорил: Моим доверием злоупотребляли много раз, но я сам видел, как щука прыгнула с блюда и шептала что-то на ухо путешественнику. Из всех присутствующих именно он сыграл свою роль с наибольшим хладнокровием.