Картины Парижа. Том II
Шрифт:
Эта маленькая глава не будет понятна для тех счастливых стран, где еще царит невинность; для других же она будет даже слишком понятна. Мое перо неохотно касается всех этих гнусностей, но ведь я описываю Париж.
238. Публичные женщины
Эти, по крайней мере, выдают себя за то, чем они на самом деле и являются; у них одним пороком меньше: у них нет лицемерия; они не могут причинить опустошений, которые зачастую причиняет под фальшивой внешностью скромности и любви развратная недотрога. Это несчастные жертвы нищеты или беспечности родителей; только в очень
Но в этой бездне испорченности существуют еще разные степени; одна отдается одновременно и наслаждению и деньгам, другая представляет собой животное, в котором уже отсутствует пол. Она даже не чувствует, как над нею издеваются.
Мы не станем оскорблять целомудренный слух и чистые взоры невинности, рисуя картины разврата и чудовищных излишеств; мы умолчим о прихотях сладострастия, о выходках и порывах ста пятидесяти тысяч холостяков, предоставленных тридцати тысячам проституток (число их доходит до этой цифры). Писатель, обладающий гением, господин Ретиф де-ла-Бретон начертал эту картину в своем Развращенном крестьянине. Мазки его кисти так мощны, что написанная им картина вызывает чувство глубокого негодования. К сожалению, она совершенно верна! Ограничимся же сказанным и не будем пугать чувствительное воображение; прикрытые безобразия человечества не следует выставлять на свет.
Скажем только, что громадное число публичных женщин, поощряющее распущенность страстей, придало молодым людям свободный тон, который они теперь принимают даже по отношению к самым порядочным женщинам. Таким образом, в наше время славящееся вежливостью, мужчины стали грубы в делах любви.
Мы так далеки от изысканной вежливости наших отцов, что наш разговор с женщинами, даже с теми, которых мы глубоко уважаем, редко отличается деликатностью. Он полон дурных шуток, двусмысленностей и скабрезных рассказов. Пора бы исправить этот дурной тон. Дело женщин — начать эту реформу и не допускать больше разговоров, которые они бывают вынуждены выслушивать, рискуя в противном случае прослыть ханжой.
Позорные и явные страсти несут в себе самих противоядие, и, быть может, сдержать их не так трудно, как ту распущенность, которая на первый взгляд кажется простительной. Поэтому я считаю, что публичная женщина скорее может превратиться в честную, чем женщина легкого поведения.
Но позор проституции слишком далеко зашел в нашей столице. Не следовало бы допускать такого явного, подчеркнутого пренебрежения нравственностью; надо бы больше уважать общественную стыдливость и благопристойность.
Как сможет бедный и честный отец семейства сохранить свою дочь в пору страстей неиспорченной и невинной, если она у своего порога будет видеть, как изящно одетая проститутка пристает к мужчинам, кичится пороком, блистает среди распутства и предается под покровительством закона самой безудержной распущенности? Сравнивая себя с ней, девушка решит, что добродетель не приносит никаких действительных выгод, и скоро перестанет с собой бороться. Рассудок не сможет дать ей ясного представления о преимуществах благоразумия; кругом она увидит только дурной пример, являющийся самым опасным соблазнителем, особенно для женщин.
Поэтому, даже самое смелое воображение вряд ли может что-либо прибавить к распущенности современных нравов. Как среди высших классов, так и среди низших испорченность такова, что дальше итти почти уже некуда.
В Париже насчитывают тридцать тысяч публичных женщин, то есть бродячих проституток, и около десяти тысяч менее распущенных, содержанок, которые ежегодно переходят из рук в руки. Прежде их называли влюбленными женщинами или женщинами, влюбленными в свое тело. Проституток никак нельзя назвать влюбленными, а если они и без ума от своего тела, то посещающие их, во всяком случае, не менее безумны.
Полиция набирает себе шпионок среди представительниц этого гнусного сословия. Ее агенты накладывают на этих несчастных контрибуцию, прибавляют к их распущенности свою собственную и подчиняют втихомолку своей тиранической власти этих несчастных, считающих, что для них уже не существует закона. Иногда полицейские выказывают себя еще более испорченными, чем самая последняя проститутка, которая тем самым приобретает право относиться к ним с презрением, — настолько их низость превышает все. Да, есть существа, стоящие еще ниже, чем продажные женщины, и такими существами являются некоторые представители полиции.
Полицейский приказ запрещает торговцам отдавать этим женщинам на прокат — понедельно или поденно — платья, меховые вещи, накидки и разные другие наряды. Это указывает, с одной стороны, на ужасную нищету, а с другой — на страшное ростовщичество, к которому торговцы бесстыдно прибегали по отношению к этим существам, не имеющим ни обстановки, ни туалетов и в то же время испытывающим потребность лучше одеваться, чтобы получать более высокую плату; ибо в меховой накидке они могут быть более требовательными, чем в простом казакине.
Еженедельно происходят ночные аресты, и притом с такой поспешностью, которая не может не вызвать порицания у постороннего наблюдателя, несмотря на все его презрение к тем, кого так третируют. Он невольно подумает о насилии, производимом ночью в жилище этих особ; о слабости женского пола, о скверном обращении, которому подвергают его представительниц, и о плохих последствиях, которые это может вызвать, так как эти существа иногда оказываются беременными. Ибо разврат не всегда избавляет их от материнства.
Их отвозят в тюрьму на улицу Сен-Мартен, а каждую последнюю пятницу месяца они предстают перед полицией, то есть на коленях выслушивают приговор, обрекающий их на заключение в Сальпетриер. У них нет ни поверенных, ни стряпчих, ни защитников; их судят весьма произвольно.
На другой день их помещают в длинную открытую повозку, в которой они, скучившись, едут стоя. Одна плачет, другая стонет, третья закрывает лицо; наиболее наглые выдерживают взгляды черни, осыпающей их руганью, и отвечают на нее непристойностями, не боясь свистков и угроз, которыми их провожают. Позорная повозка проезжает по городу среди бела дня; толки, возбуждаемые этим шествием, представляют собой еще новое нарушение общественной пристойности.