Картонная пуля
Шрифт:
Прибыл и губернатор. Я сначала внимания не обратил на черную «Волгу», решил, что это еще один партнер по бизнесу. Засвидетельствовать. Тем более, что самого губернатора я все равно не увидел из-за скопления публики. Но народ вокруг начал принимать гренадерские позы, приосаниваться, вообще шевелиться и беспокойно вытягивать шеи, а потом шепоток побежал — побежал, пробежал мимо меня, просочился сквозь кирпичные стены стоящего поблизости детского садика и разбился об апломб лучшей городской школы — десятой — развалился на крошки, после чего жирная городская птица голубь с удовольствием
Губернатор выразил, что хотел, и скоро уехал.
В начале третьего огромный гроб не без труда погрузили в специализированный черный «Мерседес». Мне показалось, что я увидел усаживающуюся в машину Настю в черной шубке и черном сбившемся платке…
…И в этот миг я смог окончательно признаться себе в том, что приехал сюда не потому, что переживаю за Настину безопасность, вернее не потому, что был уверен, будто один способен обеспечить эху безопасность…
…Не за тем я сюда притащился, чтобы ее спасать, а затем, чтобы увидеть, а может быть, и перекинуться парой слов. Причем эта пара слов не обязательно должна быть на самом деле живо интересующим меня вопросом: не говорила ли она кому-нибудь, например отцу, про квартиру Терехина? Скажем, я бы сказал: как дела? Ничего себе вопросик на похоронах! Я мог бы сказать: крепись, малыш! И пожать озябшую руку… Тоже выглядит пошловато… Вот что значит плохо учиться в школе — ни сказать, ни пожать.
Глупость какая! Человеку тридцать три года, а он, словно подросток, мечтает увидеть девушку! К тому же чужую.
…Подле новенькой часовни на Заельцовском кладбище заиндевевшая старушка в армяке, то бишь в чем-то, одновременно напоминающем фуфайку и плюшевый жакет, выставила перед собой на снег обыкновенный для кладбища самодельный ассортимент цветов из бумаги. Или глаза у старушки уже не те, или на хорошую бумагу денег не хватает, но только цветы получились блеклыми, как из старых обоев, не просто неживыми, а как минимум умершими лет десять назад.
— Кого хоронят? — спросила она у меня, как у наиболее демократично одетого участника церемонии.
— Одну женщину.
Бабка скорбно поджала тонкие губы и, тяжело вздохнув, философски произнесла самое печальное русское слово:
— Да…
Сидеть в машине, пока продолжается погребенье, мне показалось глупым и — главное — скучным. К тому же слабо верилось, что покушение — хоть на Настину жизнь, хоть на мою — можно организовать на кладбище в присутствии беспрецедентного скопления родственников и друзей. Тут надо всех оставлять, в смысле уложить. Или снайпер должен вскарабкаться на какую-нибудь особую сосну.
Ничего подозрительного с ходу в глаза не бросалось. Сосны в снежных шапках стояли прочно, как бетонные столбы. И только дятел выдавал пулеметные очереди, гулко разносившиеся над кладбищенской холмистой тишиной.
— …Что? — переспросил я.
— Молодая, женщина-то? — повторила старушка.
— Э-э-э, не очень. Даже скорее пожилая.
— Видать, любили ее люди-то. Вон сколько народу.
«Люди всегда любили и будут любить деньги», — хотел возразить я, но вместо этого согласно кивнул:
— Еще как!
— А я думала, опять какого-нибудь вора хоронят. У них, у воров, так заведено, что много дружков съезжается. А если обыкновенный кто помрет, вряд ли много соберется. Придут зри старухи, жена, дети, с работы представители… Учительница, наверное… У них учеников много…
…В толпе происходило слабенькое шевеленье. Возле самой могилы я теперь мог видеть Настю… Издалека. Вместе с Котянычем мы стояли недалеко от черного «Мерседеса», наблюдая за происходящим со стороны.
В землю с трудом опустили поблескивающий в свете зимнего дня гроб с холодильником… Народ, который пообразованней в похоронных делах, заспешил, потянулся, чтобы бросить персональный комок глины на полированную крышку. Возникла легкая бестолковая давка, как на колхозном рынке…
Из чего возник сей странный обычай — бросить собственную горсть? Из естественного желания скорее упрятать поглубже в землю человека, который успел тебе так надоесть, что мочи нет, как хочется его больше никогда не видеть? Или каждый посвященный в таинство бросает эту горсть на себя, на свой будущий труп, сообщая тем самым о покорной готовности исполнить предначертанный путь? Эх, надо было историю в школе учить… А что сейчас чувствует покойница? Может, слышит стук земли и даже видит и запоминает тех, кто бросает?
И тут рядом со мной раздалась трель сотового телефона. Только что я живо представлял себе состояние неживого человека под крышкой, и к тому же настолько был потрясен щедростью мужа, закупившего для жены построенный по последнему слову техники гроб, что в первый миг мне представилось, будто звонит покойница из земли, будто для нее там, действительно, установили телефон. Но почему именно мне? Оказалось, что писк доносится из кармана Котяныча.
— Ага, — сказал Котяныч. — На завтра… Вечер… Не помню, кажется, пол восьмого… «Сибирь»… Два… Ты меня изумляешь… Еще бы… Пока.
— Настя завтра улетает? — предположил я. — В Москву?
— Нет. Настей шеф сам занимается, никому не доверяет, опасается утечки. Куда и когда, только он знает. Это он сам завтра улетает. Как ты правильно догадался, в Москву.
— С тобой?
— С замом.
— Мне же с ним все-таки поговорить надо, — напомнил я. — Завтра с утра получится?
— Вряд ли. Он сказал, что завтра на работе не появится. Может, с утра Настей будет заниматься…
— Тогда сегодня.
— И подавно не получится. Поминки, то, се… Опять же состояние… Безутешность…
— Если украсть сто тридцать рублей на каждой тонне угля, то состояние позволяет…
— То — рубли, а то — ты: Нет, даже не мечтай.
Я сам не особенно верю, что Треухин может иметь отношение к убийству директора графитового комбината и к последующей охоте на мою скромную персону. Но когда меня начинают откровенно избегать, это становится подозрительным. И потом, меня задел безапелляционный тон Котяныча. Что значит — «даже не мечтай»? Сам-то я человек релятивистский, поэтому чужая безапелляционность убивает во мне всяческий релятивизм, и я делаюсь абсолютно непреклонным. А я еще и по гороскопу Телец, то есть бык, то есть по определению обязан быть упрямым…