Карты нарративной практики. Введение в нарративную терапию
Шрифт:
Заключение
Написание этой книги было для меня своего рода путешествием. Я отправился в путь с намерением свести воедино результаты своих исследований терапевтической практики за прошедшие двадцать с лишним лет. Я надеялся, что сумею сделать это таким образом, чтобы успешно представить особенности этих исследований, сделать их живыми и наглядными. Я стремился передать дух этих изысканий — таким образом, чтобы читатели смогли найти точки их непосредственного приложения к своей повседневной терапевтической практике. Я также хотел познакомить читателей с некоторыми из детей и взрослых, женщин и мужчин, с которыми я встретился в ходе консультаций, и показать, какие насыщенные беседы происходили между нами. Писать книгу — дело большое, и поначалу, надо сказать, пугающее. Я начал
Я пришёл к этой странице с чувством, подобным тому, что нередко посещает меня, когда я приближаюсь к финишу после долгой езды на велосипеде по холмам. К этому моменту все подробности пути запечатлелись в моей памяти, и стереть их оттуда невозможно. Я испытываю облегчение оттого, что самые сложные испытания уже позади — крутые подъёмы, капризы погоды — и продолжаю наслаждаться скоростными спусками и гонкой по равнине в цепочке друзей. И в тот момент, когда я пересекаю финишную прямую, я всегда испытываю особую радость, и мне не важно, каким по счёту я прибыл.
Но прежде чем я пересеку линию финиша в этой книге, я хочу сказать ещё несколько слов благодарности. Во-первых, я хочу поблагодарить всех людей, которые решили внести свой вклад в создание этой книги, позволив использовать их слова и истории, — иначе это была бы не книга, а собрание расплывчатых идей о терапевтической практике. У меня не хватает слов, чтобы выразить, насколько я вам признателен. Во-вторых, я хочу поблагодарить всех тех, кто когда-либо обращался ко мне за консультацией. Я считаю, что вы были моими полноправными партнёрами в исследованиях, результаты которых представлены в этой книге. В ходе терапевтических бесед я то и дело спрашиваю у тех, кто обращается за консультацией, какие направления разговора ведут их в предпочитаемую сторону, а какие — нет; а в завершение терапии мы обсуждаем, что было полезно для решения проблем, а что — нет. Подобная обратная связь определила форму моей работы и была просто незаменима при разработке идей и карт, представленных в книге. Я от всего сердца благодарю вас — за все, что вы внесли в мою работу и в мою жизнь. Я всегда помню об этом.
Послесловие к русскому изданию
Удивительно и радостно узнать, что «Карты нарративной практики» оказались так быстро переведены на русский язык. Я знаю, что будь Майкл жив, он бы обязательно сказал мне (потому что он столько раз уже говорил что-то похожее): «Дэвид, ну разве ты мог бы поверить, когда мы только отправлялись в это путешествие, что «Карты» будут переведены на русский и опубликованы в Москве?..» Ну и, конечно, я бы в ответ сказал: «Да ни в жизнь!» И мы бы посмотрели друг на друга и закачали бы головами в изумлении...
Майкл был очень скромным человеком, как говорится, «без претензий». Его смерть вызвала шок, горе и скорбь у огромного числа людей. Многие любят и глубоко уважают его; люди собираются на мемориальные встречи в Эквадоре, в Южной Корее, в России и Южной Африке. Я уверен, что, каково бы ни было послесмертие, из которого Майкл смотрит сейчас на это все, он, как было всегда, испытывает смущение и неловкость. Однажды Майкл сказал мне, что больше всего на свете боится агиографии. Мне тогда пришлось пойти и посмотреть в словаре, что значит это слово...
А значит оно «жития святых». Майкл боялся, как бы описание его жизни не превратилось в агиографию. Я знаю, что многие уважают желания и предпочтения Майкла и либо вообще молчат о том,
Теперь, когда Майкл не может подвергать цензуре то, что мы о нем говорим, я бы хотел дать краткий очерк его работы — в духе почтительности и празднования. Майкл ввёл слово «почтить» (to honour) в обиход психотерапии, и оно стало расхожим выражением. Я не знаю никого, кто был бы настолько же, как Майкл, готов почтить других людей, их жизнь, вклад и достижения. Позвольте мне в качестве примера привести одну из тысяч историй, которые я мог бы рассказать о нашей дружбе. Майкл был велосипедистом получше многих спортсменов-профессионалов. Сила и выносливость его не уступали яростной целеустремлённости. В возрасте слегка за пятьдесят Майкл впервые принял участие в триатлоне. Он соревновался с двадцатилетними полупрофессиональными спортсменами и в заплыве пришёл первым. Потом мы ехали на велосипедах от уровня моря в Аделаиде до вершины горы Лофти — это 750 метров над уровнем моря, — и Майкл проехал дистанцию за полтора часа. Я прибыл позже, то есть значительно, гораздо позже, что неудивительно. Майкл всегда дожидался меня, когда мы с ним вместе катались. Встречал меня радостно, как будто это я прибыл первым, и говорил: «Надо же, как ты здорово ездишь! Так медленно, в ровном темпе... Надо бы и мне так научиться!» Постороннему человеку такая фраза показалась бы издевательством, но те, кто хорошо знал Майкла, поймут, что он был абсолютно серьёзен. Он действительно хотел научиться ездить так, как я, даже если это ухудшило бы его результаты во временном зачёте.
Поэтому сегодня я бы хотел рассказать о Майкле, не принимая во внимание его пожелания, не принимая во внимание то, что он всегда держался как бы в стороне от своей находчивости — и от своего волшебства, иначе назвать это порой было невозможно.
В начале 90-х годов Майкл и я преподавали в Университете им. Джона Ф. Кеннеди, неподалёку от Беркли, Калифорния. И вот мы с коллегами как-то подумали, что по объёму опубликованных работ Майкл уже давно заслужил докторскую степень. Не спросив Майкла, мы подали документы на присвоение ему этой степени. Он получил степень доктора гуманитарных наук (Doctor of human letters, D. Litt.) в 1996 году. Я был там в тот день, когда это случилось. Майкл, как всегда, благодарил нас, но вёл себя весь день так, будто ему в сандалию попал острый камешек. А может быть, даже и в обе сандалии сразу. Я до сих пор не понимаю, правильно ли мы поступили тогда. Есть ощущение, что благодарил нас Майкл больше из вежливости, признавая, что мы «хотели как лучше».
Я считаю, что Майкл был философом-любителем. Здесь я употребляю слово «любитель» не в значении «непрофессионал», а в значении «человек, который с любовью взращивает нечто в свободное время». Каждый раз, когда я думаю об этом, меня поражает, как такой «любитель» повёл за собой психотерапевтический мир и иже с ним в то, что Джон Маклеод обозначил следующим образом: «... В большей или меньшей степени они соглашаются с тем, что терапия — это процесс больше социальный, нежели психологический. Они видят культурно-исторический сдвиг смысла и практики терапии...» Меня всегда увлекал и захватывал искренний восторг Майкла по поводу разнообразных идей, будораживших или ставивших с головы на ноги всякие само собой разумеющиеся установления, идей, открывавших возможность реализации таких способов жизни, о которых раньше и помыслить-то было трудно.
Вначале Майкл читал работы известного возмутителя спокойствия Грегори Бейтсона, но идеи Бейтсона не очень гладко переводились в практику работы Майкла, и это чтение ему вскоре наскучило. Тогда он переключился на работы Мишеля Фуко, широта идей которого вообще не поддаётся описанию. Фуко, казалось, может перевернуть вверх ногами все, что угодно, а если не вверх ногами, то уж под девяносто градусов точно — даже самые, казалось бы, надёжные устои. Майкл поймал волну постмодернизма, пожалуй, раньше, чем кто-либо другой в психотерапевтическом мире; он был искусным сёрфером и отправился на этой волне исследовать неведомые края, и многих из нас прихватил с собой — просто потому, что ему доставляло огромное удовольствие «деконструировать» мир вокруг.