Карусель
Шрифт:
И в разговорах как-то забыли все мы, особенно я, о том, что я уже следую, что началась, по сути дела, - с прощания раннего в душе и плача по прошлому - моя новая жизнь. Началась в свой срок, не считаясь с тем, что выпало мне на старости лет нежное приключение и что придется его умертвить и безжалостно разорвать в тот момент, когда я ошалел от страсти к женщине, от всего этого печального вальса, от всей этой карусели, от смерти, оклемашки (воскресения) и нового состояния, подобного бесстрашной молодости.
Потом Таська ушла по-королевски, не предъявляя на меня любовных прав, но и не демонстрируя пошлого недовольства. То есть вела она себя так (не хитрость ли это бабья?), что я испытывал к ней кроме прочего чувства еще и благодарность, которая, как известно, ужасно возбуждает.
Вот такая, дорогие, карусель.
На следующий день нацепил я все свои ордена и медали фронтовые и трудовые и зашел с легким звоном в приемную КГБ. Назвал себя. Повестку протянул. Пришел за мной в приемную невзрачный цуцик, намекая распертостью ничтожно-мелких черт лица на причаст-ность к тайной полиции, к органам, мать их ети, провел молча по коридорам и лестницам.
– Здравствуйте, Ланге, - сказал мне в кабинете внешне довольно приятный мужчина.
– Садитесь. Поговорим.
Я попросил его всмотреться в меня получше, составить, так сказать, обо мне впечатление. А я, говорю, подумаю, как в вас уживаются чисто человеческое наблюдение и разумение со служебной наблюдательностью. Вы ведь, говорю, если человек неглупый, то должны понять, что я никакой не враг народа. Моя биография тому свидетельница. Я протестую и желаю знать, почему ваши органы доходят до гнусных бесчинств? Говорил я абсолютно спокойно и добродушно. Мужчина открыл сейф и достал оттуда амбарную книгу.
– Это тоже, по-вашему, свидетельство политической благонадежности?
– Политически благонадежным человеком, - говорю, - я должен быть сам для себя. Это мое личное дело, о чем и как думать. Тем более, - продолжаю, все высказывания в этой книге, все мысли и наблюдения продиктованы, - я подчеркиваю это слово, - глубокой озабоченностью судьбой страны и судьбой людей. Вы сами-то прочитали?
– Прочитал.
– С интересом?
– Я все делаю с профессиональным интересом.
– Могу, - говорю, - поспорить, что вы согласны, если вы неглупый человек и не сумасшедший вроде Карпова, с девяносто девятью процентами написанного. Тут речь идет об очевидных вещах, кроме, может быть, рассуждений о Постороннем Наблюдателе и "пора, пора, ебена мать, умом Россию понимать". Кстати, они и свели с ума товарища Карпова. Как его здоровье?
– Слушайте меня внимательно, Ланге. Мы поступаем довольно либерально, не привлекая вас к ответственности. Неужели вы, как неглупый человек, не понимаете, что в этой ситуации, создал ее, между прочим, не я, вам лучше всего уехать вместе со своей семьей. Со всей семьей. Принцип воссоединения семей я понимаю как принцип сохранения семей. Мы не можем дать разрешение только вашему сыну. И давайте не будем вдаваться в детали дела. Аннулируем визу.
– Меня, - говорю, - очень подмывает принять вашу точку зрения, но я отвечу вам так: я понимаю серьезность ваших угроз для своей жизни. Два булыжника я уже передал в дар музею рабочей славы при нашем заводе. Там сняли со стенда мои фотографии. Пусть на их месте красуются булыжники. Кстати, где их берут ваши молодчики? Остатки oт 1905 года, что ли? Так вот. Я вас не боюсь. Я вас не то чтобы не боюсь. Я вам не придаю значения. Так вот, никуда я не поеду. И я хочу, чтобы вы как следует поняли, если человек пожелал постоять на своем, то он постоит.
Мужчина закурил и молча, без видимой неприязни, смотрел мне в глаза. Он думал обо мне. Изучал меня. Что-то прикидывал. Смотрел в окно. В календарь. Шагал из угла в угол. Затем сказал:
– В жизни, Давид Александрович, случается такое, что мы не в силах изменить порядка вещей. Он нам предложен, и, конечно, наше дело, соответствовать ему или не соответствовать. Разговаривать нам бесполезно. Я почему-то думаю, что вы упрямитесь несерьезно. Мне кажется, что вами уже обдумана ситуация и принято решение. Если так, то это говорит о вас как о человеке серьезном, который не пропадет нигде и никогда. Если я ошибаюсь, значит, я еще плохо разбираюсь в людях. Теперь порассуждаем логически: вы обдумали ситуацию и приняли решение, вернее, решились. Тогда почему вы приходите и упрямитесь, якобы бросая перчатку всем и вся? Почему?
– Мне ответить или сами скажете?
– спросил я, чувствуя, извините, дорогие, какое-то удовлетворение от беседы со своим умным врагом, а может быть, и не врагом, черт его знает, он же на службе, в конце концов. Я знаком с одним полковником, который, как мальчишка, болеет за диссидентов, любит Сахарова, читает запойно Солженицына, а работает замначальника политуправления армии.
– Я вам скажу. Вы пришли поторговаться.
– Хорошо, - говорю.
– Уверен, что мы пойдем друг другу навстречу. Можете считать это желание непременным свойством еврей-ской натуры. Я пришел поторговаться.
– Не считаю. Говорю это для того, чтобы не показаться идиотом. Я знаю, о чем вы попросите.
– Не убежден, - сказал я.
– Зря. Я профессионально узнал о вас все, что можно было узнать. Все. Хотя знание такого рода никогда не может быть исчерпывающим.
– Как вас звать прикажете?
– спросил я.
– Семен Петрович. Дабы вы не думали, что я тонко ловлю вас на пушку, скажу следу-ющее: стопроцентной уверенности в правильности догадки у меня быть не может. Верно? Верно. В общем, вы хотите, чтобы Пескарев тоже получил разрешение уехать?
– Да, - сказал я.
– Хочу.
– И покраснел, как уличенный в хитрости пацанчик.
– Вот это мне нравится. Не люблю, когда долго думают над ходами. Играть так играть.
– Херово только, - не удержался я, - что больно все вы, включая ваше высшее начальство, заигрались. Подменили интерес к жизни интересом игровым. И плевать вам на все судьбы человеческие и мировые из-за любви к судьбе вашей игры и вашей команды.
– Знакомые мысли. Но ведь вы тоже, Давид Александрович, не будучи политиком, дипломатом и контрразведчиком, начали с игры. Не правда ли?
– Правда. Но я только отыгрываюсь, в отличие от вас. И эту игру паршивую навязали мне если не лично вы, то ваши игровые органы. Не могу не думать о судьбе друга.
– Не заставлю вас ждать. Ход наш готов. Пескарев может получить разрешение. Нами задержан вызов, который вы ему "сделали". Завтра же перешлем. Тут сложностей не будет. Остается главное. Это уж вы берите на себя.
– А если он откажется?
– Мы пресечем любыми средствами его враждебную СССР так называемую правозащитную деятельность. Вас я считаю человеком заблуждающимся. А Пескарев - враг. Озлобленный и умный враг.