Каспий, 1920 год
Шрифт:
Шкипер- перс, давая то «малый вперед», то «малый назад» и перекатывая штурвал с борта на борт, удерживал корму своего буксира против мостика миноносца, что ему вполне удавалось. Несмотря на это, у него был напуганный и несчастный вид, возможно, потому, что шкипер был бессилен против зыби. Из-за нее буксир раскачивался, как хотел, и даже периодически взлетал на уровень нашего планшира или же проваливался ниже обнажавшейся ватерлинии «Деятельного». В эти моменты мы должны были казаться губернатору возносящимися на небо, а он сам, зажмурив глаза, в который раз ожидал безвозвратного низвержения в пучину.
Но аллах велик! Он создал море,
Бросался в глаза трепет, с которым прислушивались подчиненные его превосходительства к каждому его слову (или стону). Страх перед ним помогал чинам свиты переносить и даже не замечать качку. Боюсь, что капитану попадет больше других - буксир раскачивался совершенно непочтительно.
Страдал губернатор очевидно.
Пятнисто- зеленый, вцепившись толстыми пальцами в подлокотник, он боялся смотреть по сторонам и, упершись остекленевшим взором в основание дымовой трубы, попеременно испускал длинные струи слюны (в подставляемый тазик), облизывал лимон (подаваемый из-под другого локтя), после чего изрекал короткую фразу, выждав момент, когда корма буксира шла вверх. Когда же ют проваливался в подошву между двух гребней зыби, у его превосходительства в предсмертной тоске округлялись выпуклые глаза, и мы все деликатно отворачивались, чтобы не видеть момента его мученической кончины.
Попытка переправить губернатора к «Карлу Либкнехту» или хотя бы к «Розе Люксембург» была категорически отвергнута.
С интервалами, синхронными с периодом колебания поверхности моря, мы услышали в очень произвольном переводе и в очень витиеватой форме много пустопорожних фраз, продиктованных традиционной восточной вежливостью. Но если отбросить повороты и пустоты, то прерывистую речь губернатора можно свести к следующим трем фразам:
«…его превосходительство глубоко взволнован и непомерно рад… больше того - он исключительно счастлив видеть в Энзели доблестных посланцев великого северного соседа…
…его переполняют (тазик!) самые искренние и самые сладостные (лимон!) чувства… от счастья этой встречи…
…поэтому его превосходительство хотел бы узнать, когда дорогие гости… уйдут обратно (тазик и затем лимон!)… к берегам своей великой и благословенной страны?»
Заверив визитера относительно отсутствия у меня полномочий выступать за командующего, ответил, что, предполагаю, все окончится к взаимному удовлетворению. Мы пришли за русским имуществом, с персами не воюем. И приветы и вопрос будут тотчас переданы советскому командованию.
Беспомощно, как ребенок, зажмурившись на развороте буксира, вконец обессилевший, губернатор отбыл обратно в порт.
Капитуляция
Еще через некоторое время, несмотря на то что срок перемирия далеко не истек, получили радио-«клэром» от флагмана: «Англичане капитулировали. Поздравляю победой».
Это произошло относительно неожиданно и не совсем понятно.
Как, на каких условиях?
Узнаем в свое время, а пока объявили готовность № 2 и впервые отошли от пушек и с других постов, оставив соответствующую
Чириков уговорил Сергея Авдонкина сходить на истребителе в порт и забрать лоцманов: никто из нас не знал правил входа. Сережа всех развеселил. Он возвратился минут через сорок, стоя на носу в английском пробковом шлеме «здравствуй-прощай» (два козырька - спереди и сзади), и был принят издали за нового парламентера.
* * *
Бесспорно, Чемпэйн еще в период первого перемирия решил, что ему придется ретироваться, и оттягивал сдачу из двух соображений. Первое - надо было получить прямое разрешение на уход из Энзели либо от комдива-13, либо от верховного комиссара Великобритании. Но оба молчали или давали советы, которые снимали с них ответственность за последствия (мы можем только предполагать, так как точных сведений не имеем). Второе - надо было добиться от советского командующего таких условий капитуляции, которые можно было бы потом представить в виде «добровольного оставления Энзели». А это значит - уйти с оружием в руках и в полном составе, не оставив пленных. К счастью, большевики на это пошли. А что касается белогвардейцев, их флота, имущества и т.д., то британцу было на это наплевать, лишь бы спасти свою шкуру и (относительно) репутацию. Конец колебаниям пришел от Хуммама.
Чемпэйну не могло нравиться то, что развернутый на подступах к Казьяну 9-й Ворчестерский батальон начал контакты («братание») с «красной морской пехотой». Последовало приказание сменить его 7-м Норс-Стаффордским батальоном, который еще не соприкасался с нашими матросами.
Кожановцы, увидя цепи новых солдат, выходящих из Казьяна, залегли и открыли огонь. Стаффордцы тоже залегли и открыли огонь, а что касается ворчестерцев, то те, оказавшись между двух огней, шарахнулись и просто побежали, пригибаясь к земле.
«Володарский» успел сбить один пулемет, а «Австралия» даже не смогла сделать залпа, как на шоссе выскочил на фордике парламентер с белым флагом. На счастье, все произошло на глазах у комфлота и у Крачлея. Порядок был быстро восстановлен, однако наши десантники, преследуя удиравших, захватили не менее полукилометра на подходах к Казьяну. Генерал решил больше не испытывать судьбу и дал радио в адрес Крачлея с предложением кончать все переговоры на уже договоренных условиях.
Комфлот потребовал четырех заложников из числа офицеров и комиссию для сдачи трофеев. Согласие было тотчас получено. Не знаю, как хитрые англичане добились того, что ни один пункт соглашения не был зафиксирован на бумаге. Но дело было сделано.
Танкерный флот был дороже протокола.
* * *
Конечно, все рады такому удачному окончанию опе-рации, но никакого общего и громкого ликования не видно. Причина не только в том, что финал операции прошел тихо и в стороне от нас, но главным образом в исключительном напряжении и утомлении. Хотя боевую тревогу дали в точке развертывания, никто не спал с ночи и все стали на боевые посты задолго до рассвета.