Кассиана
Шрифт:
Для него не существовало ни Сараево, ни Стамбула, ни земного Иерусалима, ни целого мира. Он носил в себе свой мир, бесконечно удаленный от мира сего, и свою музыку, неслышимую симфонию ангельских существ. Уже пятьдесят лет он подвизался в Милешево. По утрам и вечерам кадил он перед иконами и фресками святителей, постников, мучеников и ангелов Божиих. И они стали для него ближе, чем живые люди, с которыми он общался как с тенями. Для него реальностью было то, что изображалось на иконах и фресках, а символичным и обманчивым, как тень, то, что в виде плоти и крови, замотанное в одежды, двигалось около него, или входило и выходило из церкви. Умерших он почитал истинными своими друзьями, живых — относительными. Но зато любовь его к живым
Между тем, хотя Каллистрат и происходил из простой семьи ремесленника, он вовсе не был человеком простым. Отец его был портным в Сьeницe, а сам он закончил семинарию и высшую богословскую школу в Афинах. Он говорил по-гречески так же свободно, как по-сербски. Дважды ему предлагали архиерейский сан, но он вежливо отказывался. И за это он был еще более почитаем не только в Полимле, но и в Герцеговине, и в Боснии. Его чтили как чудотворца и христиане, и даже мусульмане, ибо многие больные исцелялись, а безумные приходили в разум по его молитвам. Епископы ездили к нему на исповедь. Как-то один епископ его спросил: «Что важнее всего для священника?» Он ответил: «Важнее всего общаться, прежде всего, с Царем, потом с царскими придворными вельможами, а затем уже с царскими слугами». Царем же он называл Христа, царскими придворными — святых, а царскими слугами — людей этого мира. Ибо, говорил он, те, которые общаются только со слугами, не взирая на Царя, вызывают Его гнев.
Старца Каллистрата нисколько не интересовало ни Сараево, ни какой бы то ни было другой человеческий муравейник. Лишь послушание своему архиерею привело его в Сараево. Но приходское служение он совершал с горячей ревностью и служил не людям, а Богу. Несмотря на то, что духом пребывал он в заоблачных высотах, с этих высот он легче проникал в людей и обстоятельства, легче понимал человеческие нужды и правильнее лечил их. Случай с горбатой Юлией не смутил его, но опечалил и навел на глубокие размышления.
Кто может понять ход мысли истинного монаха? Это не мысли мирянина, которые, подобно бабочке, перелетают с предмета на предмет, с образа на образ, с одного ощущения на другое. Нет, не таковы мысли истинного монаха. Они много проще. Начиная думать о земном, он сразу поднимает мысленный взор к небесному миру, чтобы через этот небесный бинокль глядеть на землю, и небесным фонарем освещать людей и события на земле. Иначе говоря, он не может и помыслить без молитвы. Не может монах в размышлениях о характерах людей и о присходящем среди людей не соединить в единую мысль небесное и земное. Поэтому все монашеские размышления — молитвенные размышления — небесно-земные. Такими мыслями были и мысли милешевского старца-монаха.
После долгих размышлений о случае с горбатой Юлией он сказал вслух:
— Нет, нет, своими силами я не смогу помочь ей. Хуже всего то, что она потеряла веру, и даже стала цинично хулить Бога. Если она не осознает этого, но как безбожница убьет этого несчастного, а потом и себя, то этим она еще может спасти его от ада, но себя погубит навеки. Здесь я не могу помочь ей, но только Ты, всевышний Боже.
Сказав это, старец взял Псалтирь и начал читать. После всякой кафизмы — а Псалтирь поделена на двадцать кафизм — он опускался на колени и произносил свои молитвы исключительно «за рабу Божию, грешную Иулиану». Молитвы эти изливались из самого старческого сердца и орошались слезами. После первой кафизмы
— Господи, великий и страшный, наказующий и милующий, дабы этим наказанием или помилованием спасти людей, спаси грешную рабу Твою Иулиану. Отгони от нее сатану, который омрачил ее ум в отношении Тебя, Того, Которого благословляет все ангельское воинство. Ибо не может чистый и здравый ум отрицать или хулить Тебя, но только омраченный. Даже великое солнце покрывается мраком, когда месяц встает между ним и землею. Так и мрачный сатана встал между ее душой и Тобою, и душа ее находится во мраке, в котором она Тебя не видит. Щедрый, милостивый, многомилостивый, долготерпеливый Господи, смилуйся над рабой Твоей Иулианой. Просвети ум ее, умири сердце ее. Озари ее Духом Твоим Святым, дабы в покаянии познала она и прославила Тебя, единого истинного Бога и Спаса нашего… Такие и подобные молитвы возносил старый духовник за Иулиану после всякой кафизмы. Завершив чтение Псалтири, он прочел еще и покаянный канон Пресвятой Деве Богородице.
Сараевские петухи на многочисленных огородах пропели зарю, когда усталый молитвенник опустился на постель.
Глава 3. Дни и перемены
Горбатая Юлия не знала, что Каллистрат отложил венчание. Она пришла на Литургию и заняла место возле правого клироса, поскольку знала, что на венчании жених стоит перед алтарем с правой стороны от невесты. В правой руке, под одеждой, она держала пистолет. Она ни разу не перекрестилась. Лицо ее было мертвенно-бледным. Отец Каллистрат все это заметил. Только по окончании службы девушка узнала, что венчание отложено. От нервного напряжения Юлия сильно изнемогла и, поддерживаемая няней, едва добралась до выхода из церкви. Сознание у нее помутилось, и как только ее привезли домой, она рухнула в постель.
Каллистрат теперь был уверен, что Юлия на самом деле способна совершить злодеяние в церкви. Потому он призвал меня, Иова Сарайлию, чтобы я с утра сходил к этому несчастному Вулу и передал ему, что Каллистрат не может венчать его в сараевском храме ни в следующее воскресенье, ни в какое другое время. Но если он решил венчаться, то чтобы венчался где-либо в другом месте, и чтобы об этом не знали в городе, а особенно, чтобы об этом не знала Юлия. Так он мне сказал, и я пошел, и передал все Вулу. Услышавши это известие, несчастный закричал:
— Я перейду в католическую церковь. Я могу перейти и в ислам. Мне все равно. Никто не может насильно навязать мне отвратительную горбатую Юлию. Она — одногорбый верблюд, а если я женюсь на ней, то стану двугорбым верблюдом.
— Как вам не стыдно, молодой человек! Бог слышит и отплатит за это, — сказал я ему и возвратился домой.
Несколько ночей Юлия не могла заснуть. Нервы ее разыгрались и прогоняли сон. Из-за этого по ночам она подолгу задерживала няню и просила о чем-нибудь рассказать. Няня садилась на край ее постели и вспоминала о старом добром времени, когда простое данное слово значило больше, чем письменное обещание, и когда человек человеку давал в долг под честное слово до четырех сотен дукатов, и когда не знали об изменах в браке, или о разводе, и когда жены рожали по двенадцать детей.
Тут Юлия ее прервала:
— Ах, няня, няня, как бы я хотела иметь детей. Только из-за детей я решалась на брак. Людей я презираю, но детей несказанно люблю. Дети, няня, дети, дети! Что может быть лучше детей, и особенно множества детей? Не просто как один цветок, но как целый букет цветов? Ох, няня, няня! А что ты думаешь о Каллистрате?
— Думаю, золотко мое, что он святой человек.
<