Катенька
Шрифт:
Закричав, Прошка бросился стремглав бежать к мигавшим вдали огням, через валежник, через выворотни, через царапавший его лицо сухостой. Сзади он ничего не слышал, только тихий свист ветерка и скрип деревьев, треск веток и шорох листьев да хвои под ногами. Наконец, он выбежал на поляну и увидел вдали в свете луны избу, без единой свечи, но всё же. Оглянувшись, он не разглядел среди веток ничего,
– Меня поджидаешь? – прошептал кто-то сзади. Прошка обернулся, его повалила наземь уже совсем незнакомая Катенька. Он попытался отбиться, но дышать ему становилось всё труднее, вскоре он не мог даже двигаться. Даже ничего перед собой не видя, кроме непроглядной темноты, он продолжал пытаться двигать руками и ногами, но у него все меньше это получалось. Он будто бы погружался в тягучий и душный, липнущий к телу туман…
Вскоре, духота начала отступать, он смог скинуть с себя непосильный груз и, наконец, приподняться на локтях. Он обнаружил себя не на крыльце, а на печи, в своем доме. Было действительно душно, в ногах лежала сброшенная овчина, которая ему видимо и мешала спать. Прошка слез с печи и вышел из избы, чтобы подышать и умыться. Было раннее утро, тьма лишь чуточку подсвечивалась восходящим солнцем. За дверью было прохладно, лёгкий ветерок трепал наконечники елей. Вслед за Прошкой, из-за двери выглянула его мать:
– Чего не спишь-то?
Прошка нехотя ответил:
– Сон неприятный приснился, вот и всё. Матушка, а мы вчера с батюшкой к Поликарпу ездили?
– Как же, ездили, много чего накупили. Ты что, забыл?
– А вернулся я вчера с ним? – продолжал спрашивать Прошка.
– Нет, один ты вернулся. Поздно очень пришел и спать сразу лёг, ни говоря не слова. А сон и мне неприятный приснился, видать, ненастье сегодня какое-нибудь будет, – Прошкина матушка даже вышла на крыльцо и затворила за собой дверь, приготовившись к рассказу, – Приснилось мне, что стою я в притворе, в храме, на праздник кой-то, и стою, значит, рядом с кануном. А на мне шаль кая-то, старая-престарая, серая, дырявая. Ко мне, значит, матушка Анна подходит и говорит: «Шаль-то у тебя, покойницкая». Я, значит, голову повернула, смотрю – действительно, страшная шаль, покойницкая. Пытаюсь ее сбросить, смахиваю, а она все ко мне пристает, отлипать не хочет. Я её сдираю-сдираю, а она краем на канун упала и зажглась. Ну, тут я и проснулась. Интересно, к чему сон этот? Неужто помру я? Надо будет к Акулине сходить, пусть она мой сон этот разгадает.
– Да, ерунда, а не сон, – махнул рукой Прошка, – чего о нем и думать-то?
Обидевшись, мамка Прошки смолчала, только скрылась в избе и прикрыла дверь. Прошка остался сидеть на завалинке и стал высматривать зарю над лесом. Воспоминания об увиденном сне всё ещё были очень живы в его памяти, и он никак не мог выбросить их из головы. Кроме того, он никак не мог припомнить, что же ещё случилось, когда он загрузил батькину телегу – дальше как в тумане. Тут его взгляд, бродивший по окрестностям, остановился на кусочке опушки, видной с крыльца. Там между деревьями, ему почудилось, что он различает женский силуэт, который он где-то уже видел. Что это за дурная баба вздумала идти так рано поутру за ягодой? Или это просто причудливо изогнутый пень белеет вдали? Или это…
– Ох, ты ж, Боже мой, – вскрикнул Прошка, и крестясь и плюясь через левое плечо вбежал в избу. Дверь захлопнулась, когда самые первые и робкие лучики солнца уже золотили кисточки ковыля, пчелы и шмели разрушали понемногу молчание ночи – начинался новый день страды, бояться, пока что, было нечего.