Каторга
Шрифт:
– Соль наша, а каша ваша…
Крупные чистые звезды всходили над Сахалином. Еще ничего не было решено в судьбе этих людей, но каждый, засыпая, думал, что смерть ходит на цыпочках где-то рядом.
– Корсаковск на проводе, – доложили Ляпишеву.
– Слава богу! – обрадовался губернатор, беря трубку телефона. – Это вы, барон Зальца?
Телефон донес до него едкий смешок Кабаяси:
– Добрый день, дорогой Михаил Николаевич! Теперь в Корсаковске окружным начальником буду я, и к вам в Александровск скоро приедет управлять делами Такаси
Только теперь Ляпишев понял, что Южный Сахалин во власти японцев, и генерал-лейтенант юстиции кричал в трубку:
– Мы не признаем власти вашего императора на русской земле! Я, как юрист, заявляю, что Япония не имела никаких прав для нападения. Ваши операции против русского Сахалина – это неправомочное действие, его нельзя оправдать никакими положениями военного права, где сильный побеждает слабейшего. Вы, японцы, навязали жителям Сахалина войну именно в тот момент, когда Токио само выразило желание к миру, а Россия уже дала согласие на ведение мирных переговоров в американском Портсмуте… Русский народ этого преступления не забудет! Он не забудет и никогда не простит.
– Провод оборван, – доложили Ляпишеву.
В трубке телефона давно царила противная тишина: губернатор приводил свои доводы в пустоту. Сахалин перелистывал страницы своей новой истории – страницы гордости и позора.
6. Учитесь умирать
«Сейчас я живу в Найбучи на самом берегу Охотского моря, в заливе Терпения, и здесь пока тихо, а слухи о всяких японских мерзостях кажутся выдумкой злого волшебника. Дорогая мамочка, не буду скрывать, что рядом со мною хороший и заботливый человек, некто В. П. Быков, он уже в чине штабс-капитана, но давно стремится в Акад. Ген. шт., чтобы ускорилось его продвижение по службе. Он уже сделал мне предложение, но я…» – Клавочка Челищева писала письмо матери, совсем не уверенная, что оно дойдет от мерзкого Найбучи до ослепительного Петербурга; она писала его в местной лавке, сидя на мешке с затхлой мукой, среди неряшливых кульков с конфетами и ящиков с негодными консервами, когда с улицы вдруг громко всхрапнули усталые кони, скрипнули расхлябанные рессоры коляски, и знакомый мужской голос, когда-то вкрадчивый, проникающий до глубин сердца, а теперь властный, произнес:
– Вот и все! Кажется, мы достигли сахалинского Монрепо, где наша жизнь пока в безопасности…
Клавдия Петровна вышла на крыльцо лавки.
– Добрый день, – сказал ей Полынов.
– Добра не жду, – ответила Клавочка, исподтишка оглядывая Аниту, вылезавшую из пролетки, и при этом Челищева с чисто женской неприязнью заметила, как та похорошела, как она выросла, а девичья грудь резко обозначилась под ее запыленным платьем. – Я всегда забываю, как вас зовут.
– Меня? – удивилась Анита, весело смеясь.
– Нет, не вас, а вашего властелина…
Полынов пояснил с предельной ясностью:
– Сейчас мне очень нравится изображать корсаковского судебного следователя Ивана Никитича Зяблова…
Анита поднялась по ступеням крыльца прямо в магазин, откуда послышалось шуршание раскрываемых ею кульков с конфетами.
– А
Полынов разнуздывал лошадей, выпрягая их. Он делал это умело, будто всю жизнь служил в ямщиках.
– Напротив! – отвечал он. – Каждый раз, влезая в чужую шкуру, я испытываю некоторое облегчение, какое, наверное, испытывает и гадюка, выползающая из одряхлевшей кожи…
Челищева вспомнила о недописанном письме к матери, где на середине оборвана фраза: «Он уже сделал мне предложение, но я…» «Какой ужас! – вдруг подумала Клавочка. – Почему я завидую этой девке Аните, которая, словно худая крыса на помойке, копается в кульках с чужими конфетами… воровка!»
– Скажите своей мадам Монтеспан, чтобы она не ковырялась в чужих товарах, в этих краях карамель стоит денег.
Полынов, держа в руке кнут, ответил, что Анита проголодалась в дороге, а за раскрытые кульки с карамелью он рассчитается с хозяином лавки. После чего деловито сказал:
– Мне повезло! Я проскочил через Владимировку, занятую японцами, только потому, что лошади в упряжке барона Зальца оказались очень выносливы. Наверное, останемся с вами. Но прежде хотелось бы повидать штабс-капитана Быкова.
– Для вас он – господин штабс-капитан!
– А для вас?.. – вопросом ответил Полынов.
Быков встретил его первым и самым насущным:
– Но где же отряд Слепиковского?
– Затрудняюсь ответить. Я видел его накануне высадки японцев, ваш приятель был спокоен. Если его отряд отходит от Чеписан, то он может следовать только на Хомутовку.
– Где уже сидят японцы, – уточнил Быков.
– Да.
– А куда же пропал сильный отряд Арцишевского?
– Не могу сказать, ибо я проскочил по дороге до Найбучи, наверное, раньше всех отступающих отрядов.
Быков сцепил пальцы в замок с такой нервной силищей, что даже посинели ногти на пальцах его рук.
– Я уже не спрашиваю об отряде Таирова, который может отступить только к рыбным промыслам Маука. Но чувствую, что в наших позорных делах не обошлось без предательства.
– Вы догадливы, штабс-капитан, и я даже предвидел это предательство… после знакомства с бароном Зальца! Всей душою прильнув к груди германского кайзера, он продался японцам.
– Смиримся и с этим, – раздумчиво произнес Быков. – Мой отряд будет сражаться до конца. Люди хорошие! Правда, – сказал он, – партизанские действия успешны только там, где партизан находит поддержку в населении. Трудно партизанить в тех местах, где только лес да дикие звери… Мы охотно примем вас в наш отряд, и я даже не буду слишком придирчив к вашему сугубо криминальному прошлому.
– У меня его попросту нету, – засмеялся Полынов. – Я весь целеустремлен в светлое кристальное будущее.
– Прекратите! – раздраженно ответил Быков. – Я перестаю понимать, где вы говорите серьезно, а где превращаетесь в шута. Лучше скажите по правде: чем я могу быть полезен?
– У вас, – ответил Полынов, – имеется замечательная «франкотка», с которой вы один на один ходили против уссурийского тигра. Я могу сдать в отряд винтовку конвойного образца, а вы позволите мне пользоваться вашей «франкоткой».