Шрифт:
Annotation
История о жалком и никчемном Александре, который не должен вызывать сострадания
Загрешный Владимир Олегович
Загрешный Владимир Олегович
Каумов
Каумов
Предисловие
Не волнуйтесь, это ненадолго. Хотелось бы только уточнить, что главный герой, то есть Александр Каумов, настолько же далек от меня, насколько арт-хаус далек от классики, хотя оба явления в теории числятся жанрами искусства. Вот, собственно, и все.
I
Что-то хрустнуло за стеной.
Окно, испачканное следами от ладоней, беспрепятственно пускало взгляды прохожих в его комнату, и он ничего не стеснялся, и, впрямь, к чему стесняться серой пустоты? На улице было пасмурно, пепельные тучи окружили весь город, но дождя что-то не предвиделось: снова все будет чинно, тоскливо молчать. Через дорогу от дома Александра находился траурный, вечно черный завод со ржавыми трубами, из которых без остановки клубился густой, едкий дым. Перед сном Каумов, бывало, безразлично смотрел на него и представлял, будто это крематорий, а дым - растворяющийся в воздухе прах умерших, и что с помощью этого дыма они покидают наш мир в иные, никому не известные вселенные. Однако утром ему бы никогда такая фантазия в голову не пришла, он бы, как и сейчас, апатично и вяло, без мысли и воображения смотрел бы вглубь этой черноты. Странно, где-то далеко внутри себя он даже этому радовался: черный цвет был для него черным, серый - серым, и никаких загадочных примесей в эту связь пространства и ума не добавлялось.
Каумов медленно опустился на стул, и, подняв глаза к беспросветному полотну туч, от вакуума чувств и раздумий стал невзначай вспоминать, что же было ночью. Образцовые родители Александра, Иван и Татьяна, еще позавчера уехали на дачу сходить по грибы да по ягоды и искупаться в последний раз в холодненьком озере, полностью уверенные в своем золотом, безгрешном чаде. А сынишка-то, оставшись один, заскучал, нашел деньги где-то в пыли под кроватью, позвал друга и вместе с ним выпил. Ах, какая детская, ребяческая грязь, ах, какое движение саморазрушения: водка, сигареты, музыка, разговоры - хоть какое-то веселье, хоть какая-то тень веселья! Они мирно, тихонько-тихонько сидели в гостиной, скучали друг от друга, пока не опьянели, а чтобы и впредь не скучать - пили все больше и больше, и так до последней капли. Какие-то смутные обрывки, фрагменты ночи рядились теперь в безотрадные, потускневшие одежды, но тогда торжественные слова, какие-то еле выговариваемые клятвы звучали слишком правдоподобно, и было наслаждение, и что-то на дне души однозначно шевелилось. Когда кое-как управляемые сознанием потоки образов иссякли, Каумов, ни мгновения не задумавшись о воде или о жажде, побрел на кухню - воды попить.
Размеренной походкой он пришел в тесную, маленькую, неудобную кухню. Его взгляд так энергично перебегал с предмета на предмет, ни на чем не концентрируясь, что он и не сразу приметил своего спящего за столом друга - Антона Чебестова. Вообще же, Александр называл его своим другом только для удобства обозначения: Антон был подлый и высокомерный, общение с ним напоминало безостановочное облизывание слизняка, но жизнь не предоставляла Каумову особенного выбора и этому мешку костей он временами бывал очень даже рад. Чебестов поразительно неумело кичился своим надуманным талантом, чтобы поддерживать самооценку на должном уровне, и это подростковое стремление к незаслуженной гордости собой отравляло всю его, по сути, безобидную и даже местами робкую сущность. Выстругав какой-то метод, чтобы люди ему вмиг доверяли свои проблемы и волнения, отталкиваясь от призрачного самолюбия, он учил их, как и где надо поступать, что надо сделать, чтобы положение наладилось, а потом, когда его план очевидно проваливался, он от всей души злился на человека, который не сумел просто пойти по безукоризненной прямой его бестолкового совета. Каумов так привык слушать его, что все эти внушения и жизненные премудрости проносились мимо его слуха, но, в конце концов, оба оставались друг другом довольны, как будто проходили легкий сеанс психотерапии. Иногда, конечно, случались и ссоры между ними, но такие незначительные, что и заикаться о них совестно, однако ж Каумову эти мелочи были все равно что песчинки в глазу: они тут же выводили его из себя, и он начинал отчаянно бегать за своим другом и выпрашивать у него прощения, только бы линия внутреннего спокойствия не нарушалась. В глазах Чебестова Александр был сущий глупец, над которым можно и поглумиться, и иногда заставить его что-то сделать в своих интересах, а для Каумова Антон был вредной привычкой и хоть каким-то ориентиром, даже никудышным идеалом, то есть только под его началом Сашка хоть куда-то себя направлял, а так - он бы и сидел без конца в своей комнате и бессмысленно смотрел на завод.
Антон крепко спал, полностью одетый, окунув голову в хлебные крошки и жирные капли на столе. Длинные, черные, чуть вьющиеся волосы опустились в самую безобразную размазню чего-то съестного, прыщавое лицо, тщетно измазанное вдоль и поперек тональным кремом, изобразило гримасу обывательского недовольства, а православный крест Чебестова упал в граненый стакан, светясь серебряными кристаллами в прозрачной луже водки. Какая-то сытая свинья застыла в натянутой между его губами слюне, и так вдруг омерзительно стало Каумову, что он решил как можно скорее отправить своего дружка из теплой квартиры на все четыре стороны. Естественно, все должно было происходить в рамках какой-то непонятной, общепринятой игры обоюдного притворства, таковы негласные правила, и твердо сказать "Проваливай!" Александр никак не мог.
– Эй, эй, Антон, просыпайся, - начал он сначала шепотом. Никакого эффекта.
– Скорее, скорее! Родители сейчас приедут! Давай-давай! Ну же, черт возьми!!!
Жалобно проворчав, Антон еле-еле разлепил свои веки, и злобно посмотрел на какой-то замедленный объект, разливающий кофе. Мерзкое было утро. Поставив перед другом кружку, Каумов сел напротив и с неожиданным оттенком боязни повторил.
– Слушай, ну правда, прости, но лучше бы не задерживаться.
Чебестов безмолвно кивнул в ответ. Молчание казалось невыносимо напряженным, и только чтоб от него избавиться, Александр механически спросил.
– Завтра увидимся?
– Не думаю. Я песню с Димой записываю. Тьфу ты, какой горький!, - пропищал охрипшим басом Антон.
– Жаль, - держался в рамках игры Каумов.
– Кстати, я тот текст свой про бойцов забросил, не получается. Музыку даже записывал под него - без толку. Я думаю, лучше бы сейчас рассказик какой написать, в голове что-то интересное наклевывается.
– Господи, я не могу понять, отчего все твои увлечения так быстро перегорают! Мне нравился тот текст, - вроде как искренне просипел Антон, - а ты... Как ты мне надоел! Туда-сюда, как кузнечик, прыгаешь, и нигде тебе не усидеть, так и перелетаешь с музыки на литературу, с литературы на режиссуру, с режиссуры на психологию. Да что я говорю-то...
– Ну, я... ищу себя, а это, может, до поры до времени мои маски, - весь сжался как-то внутрь себя Каумов. Чебестов, мигом почувствовав свое превосходство, унижающе усмехнулся, встал и, чуть шатаясь, прошел в коридор. Александр, как пес, последовал за ним.
– Ты пойми, Сашка, маски - вещь замечательная и, если ловко ими владеть, много дорог в этом мире перед тобою откроются. Но окутать себя дурманом образа - то же искусство, а ты, видимо, считаешь, что достаточно просто на день сменить модель поведения, и все: ты поразил всех своим шармом. Нет! У тебя ничего не выйдет, ты же знаешь, не такой ты человек. Сам по себе ты лучше, а твои смешные попытки надеть какую-то яркую, пеструю маску скрывают это твое нечто первоначальное, что-то, наверное, и впрямь очень хорошее. Пожалуйста, ну, хватит дергаться и метаться, это не возымеет результата. Если продолжишь, то станешь тогда, скорее всего, просто бессвязным набором недоделанных масок и брошенных образов, не более, и все от тебя отвернуться. Маски ведь только затем нужны, чтобы плохое скрывать, а ты с их помощью, наоборот, все слишком напоказ выставляешь, - в упоении закончил Антон.
"Что же тогда твой образ не скрывает твоей гадкой личины?", -подумал, но не осмелился произнести вслух Каумов. Он угрюмо молчал, одевая джинсы и рывком перекидывая вокруг своей тоненькой, жилистой шеи темно-зеленый шарф. Его вновь незаметно, внезапно для него самого вывели из равновесия, и какие-то острые частицы завертелись в голове и под диафрагмой. Хотелось куда-то себя применить, но всюду, в каждом порыве и стремлении встречал он тихое отторжение, и замирал, охваченный одиночеством в неприятной, холодной клетке беспокойства. Весь воздух за этой решеткой был настолько пропитан убийственной скукой, что для того, чтобы присесть, подумать, оценить, нужно было усилие, а в слабости воздух позволял лишь отчаянно, не жалея себя, биться крепким черепом о железные прутья. Несмотря на омерзительность внутри этой клетки, несмотря на явные бреши, сквозь которые легко можно было вылезти в лапы умиротворения или потоки определенных грез и желаний, Каумов оставался здесь, бездействуя и до самого нутра дрожа тревогой, мраком, и все никак не хотел он поднять взгляда, чтобы наконец увидеть, что вокруг - свобода, эфир обычного, приятного существования. Александр сам запирал все входы и выходы и в тесноте страдал от медленно-медленно разъедающих электрических покалываний. Теперь он в клетке, не рвется наружу, сидит одичалым зверем и смотрит на то, что ненавидит.