Кавказская война. Том 1. От древнейших времен до Ермолова
Шрифт:
Недель через пять тяжело нагруженные возы с разным битым пушным зверем, кабанами, лосятиной и дичью потянулись за Егорлык, границу Донского войска, и прибыли благополучно домой, а горцы не только кончаковской партии, но и соседних аулов, долго после того не отваживались нападать даже на одиночных казаков-охотников.
Такова была донская «отвага», выходившая на гульбу и промыслы в вольные степи. Но характеристика донского казачьего быта была бы неполна без рассказа о том, как защищал казак свое родное гнездо, когда хищный ногаец и воинственный черкес приходили к нему жечь, убивать и полон полонить. Характерным примером такой защиты может служить «Донская быль» – вероятно, единственный появившийся
Шестнадцатого августа 1738 года в донской казачий городок Быстрянский прискакали двое испуганных всадников. «Валит на нас Касай-мурза с черкесской силой – видимо-невидимо!» – кричали они, торопясь в избу станичного атамана. Ударили «всполох», сбежались к майдану станичники. Но – увы! – их было слишком мало, чтобы противостать тринадцатитысячному татарскому сборищу. Татары улучили время взять с Дона баранту за казацкие прогулки по Кубани: они проведали, что лучшие удальцы донские бьются в Крыму с турками, под рукой фельдмаршала Миниха, и нахлынули на их родину.
Между казаками шел шумный спор, как лучше «ухлебосолить» горцев, хотя бы и самим не пришлось вернуться с кровавого пира. И вот, среди громкого казацкого говора раздался голос есаула: «Помолчите, помолчите, атаманы-молодцы!» Говор мгновенно затих, и казаки стали в кружок.
– Ну, атаманы-молодцы! – заговорил станичный атаман, опершись на свою насеку. – Застала нас зима в летнем платье. Теперь не час замышлять о шубе, надо подумать, как бы голытьбе выдержать морозы! Не учить, мне вас, атаманы-молодцы, как резаться с бусурманами – это дело казацкое, обычное. Но о том не смолчать мне, что всех-то нас теперь первой, второй – да и конец счету, татарской же силы сложилось по наши головы тысяч до тринадцати аль больше...
– Счет-то велик, – перебил его старшина Роба, -да цена в алтын. Касай-мурза громоздок ордой, а лихих узденей и джигитов у него всех по пальцам перечесть можно... Так не лучше ли не терять поры, залечь по концам городка и нажидать татар на дуло? А там, гляди, и войсковой атаман наш, Данило Ефремович [21] , с войском помогу подаст. А нет – то лучше голова с плеч, чем живые ноги в кандалы!
– То-то вот – голова с плеч!.. – в раздумьи проговорил атаман. – Оно статно, что за плохой укрепой, какова в нашем городке, долго не усидишь. Головы казакам складывать не диковина, да какова про мертвых в Войске речь пройдет. Наша вина, что мы за-добра-ума не перебрались из городка в крепость – вот о чем думать надобно.
21
Д. Еф. Ефремов был войсковым атаманом с четырнадцатого марта 1738 года.
И казаки серьезно задумались. Припомнилось им, как намедни впустили они в свой городок какого-то казака-проходимца, который прикинулся посланцем от атамана яицкого с вестью, будто бы-де Дундук Омбо со своими калмыками да с казаками яицкими и терскими всю Кубанскую орду погромил и что-де орде уже не в силу нынешним годом подняться на их донские городки. Слушали тогда казаки рассказчика-краснобая, а он все разглядывал, выведывал, высчитывал, и стало потом уже несомненно, что то был совсем не яицкий казак, а некрасовец, подсыльный Касай-мурзы – прах бы его побрал!
Припомнив такое обстоятельство, казаки стали перекоряться друг с другом, кто был такому делу заводчик, как вдруг вышел из толпы старый седой казак Булатов.
– Не под стать нам теперь, атаманы, – сказал он, – смутные заводы заводить, когда того и гляди татарская сила накроет наш городок. Рассудимся после. К вечеру,
– Быть по-твоему! – закричали многие.
– К делу – речь! – подтвердили другие.
– Дай Бог добрый час! – заговорили казаки в один голос.
– Пойдем же, станичники, – продолжал Булатов, – засядем и будем стрелять, покуда мочь возьмет. Авось-либо (Булатов перекрестился) Божьей милостью] да государским счастьем нашей матушки-царицы и казацким молодечеством отсидимся от бусурманского приступа! А нет – Его святая воля!
Едва только успели казаки занять назначенные им места, как татары хлынули на городок. Застонала земля, началась баталия.
– Эге! Пожар в городке! Тушите, бабы! – крикнул атаман, и последний резерв вместе с ним устремился к месту боя.
Два сильных татарских приступа быстрянцы отразили успешно, воодушевляясь надеждой, что поисковой атаман Ефремов вот-вот нападет на черкесов с тылу и спасет их от гибели. Но при третьем натиске, потеряв большую половину своей дружины, казаки не могли уже остановить татар и уступили им место битвы. Свирепые закубанцы, как бурный поток, разорвали ряды казаков и с оглушающим криком: «Гайда, алдын-джур (вперед)!» -кинулись в их жилища и зажгли несколько куреней.
Жадный огонь мгновенно разнесся и охватил весь городок... К вечеру татары, обремененные добычей и полоном, ушли, оставя за собой кровавые следы.
Настала ночь. Пламя неслось к темному беззвездному небу вместе со стоном раненых и умирающих. Па окрестных нолях бродили оседланные кони и распуганные стада без хозяев. Взошло, как и всегда восходит, красное солнце, но на этот раз оно осветило, вместо грозного быстрянского городка и его витязей, молчаливые развалины и кучи пепла, который разносился ветром и заметал покойников.
Булатов, подавший первый голос за защиту городка, погиб со всей семьей. С окровавленными сединами, раскинувшись на горячей золе своего куреня, спал он непробудным вековечным сном. Возле пего умирали старая жена его, Нефедьевна, и меньшой внук, а старший, молодой и бравый казак, метался в предсмертной агонии на майдановской площади: у него отрублены были обе руки в то время, когда он хотел вырвать у татарина страшный аркан, захлестнувший его невесту.
С переносом нашей границы на Кубань и с уничтожением силы татар, скитавшихся между Кубанью и Доном, подобные сцены стали уже немыслимы. Самый быт донцов изменился. Вечная брань их с врагами прекратилась, и беспрестанные поголовные ополчения стали редки. И если этим нанесен был удар их удалой рыцарской жизни, зато станицы, никем не тревожимые, скоро процветали довольством и благосостоянием. Земледельцы во время работ не имели уже нужды в прикрытиях, задонские посты были сняты; пушки, стоявшие на бастионах Черкасска, никогда не заряжались, и Тихий Дон вполне стал тихим. После вековой беспрерывной брани, вносившей шум и движение на его берега, он, по выражению поэта, «задремал, как старец, утомленный многолетними боевыми трудами».