Кавказские повести
Шрифт:
Нет, порой я понимал тебя, море! Душа разговаривала с тобой, погруженная в какую-то магнетическую дрему. Не только отголосок, но и ответ пробуждался в ней на зов твой. Ты шептало мне про свои заветные предания; я проницал в твои заповедные тайники; я разгадывал чудеса твоих бездн, бегло читал твои дивные руны * , которые пишешь ты зыбью на песке взморья, прибоем на груди скал. Лестная, напрасная мечта! С прежней загадкою уходил я с берегов твоих. Многим и часто раскрываешь ты лоно свое, но как могилу, не как книгу. Подобно небу, ты замкнуто для опыта; подобно ему, ты доступно лишь мысли, беспрестанно изменчивой и так нередко обманчивой. Еще-таки человек вооруженным взором проник до Млечного Пути и буравом пронзил глубоко оболочку земную; но чей глаз, чей лот досягнул до дна твоих хлябей? * Кто до сих пор срывал твое влажное покрывало? Бедный человек! ты осужден собирать раковинки на берегах океана и напрасно расточать свою премудрость, разгадывая кусочки морской смолы [64] или зерна жемчуга [65] . Неизмеримый вечный сфинкс пожирает тебя, как скоро ты дерзнешь покататься на его хребте и не сумеешь понять его языка, разгадать его загадок. Везде, всегда любил я море. Я любил и люблю его тиши, когда бездна, сомкнувшись зеркалом, молчит, словно полная какою-то божественною думою; и дном ее — лежат небеса, и звезды плавают в ее влаге. Люблю я зыбь его дыхания и бой жизни в вечно юном, лазуревом его лоне, все обновляющем, все очищающем. Люблю его туманы, которые посылает оно жаждущей земле через небо, где морские воды теряют горечь свою. Но больше всего, страстнее всего люблю я бури и грозы на море. Люблю их в час дня, когда солнце пробивает лучом черные тучи и огненным каскадом обливает купы валов, рыщущих во влажной степи; другие с боя теснятся в светозарный круг, загораются, воют от ужаса и стремглав окунаются вглубь, чтоб затушить пламенеющие кудри; другие перегоняются с касатками, чудовищами, которые с безобразием моржа соединяют быстроту ласточки [66] . Иные бросают снопы радуг в грудь смелого корабля, презирающего все стихии, и землю, от которой отторгся, и воздух, который рассекает, и воду, которую топчет он. Гордо бросается он в битву с валами, режет, расшибает, мнет их, так что кажется, будто великаны зыбей, набегая на него с угрозою, ниспадают с блестящею улыбкой, рассыпаются врозь как прах, летящий с колеса!
64
В самом деле, что такое янтарь? Древесная смола, говорят минералоги; но почему ж она теперь не плавится, почему до сих пор не нашли в недрах гор этого междупотопного ископаемого?..
65
Страх люблю ученых; кому-то из них вздумалось сказать, что жемчуг есть болезнь перламутра, и все набожно повторяют это сказание, не рассуждая нимало, что болезни свойственны только органической природе, а череп жемчужной устрицы не что иное, как известняк. Если называть болезнию образование, почти всеобщее в их роде, жемчужных зерен, то придется причислить к бородавкам все капельники*, натеки и сталактиты.
66
Касатки, или дельфины, плавают с невероятною быстротою, то прямо, то чрез голову колесом, и в пять минут нередко скрываются из виду. Замечательно, что дельфин и ласточка, быстрейшие до сих пор известные плаватели, имеют одинаковое устроение тела: полукруг, для разреза влаги, и клин, чтоб она скользила назад. Лучшие корабли-ходаки строятся наподобие дельфина.
Люблю их и в час ночи, когда бледный месяц подымает из-за туч свой череп, как мертвец из могилы, и неслышно идет по небу, влача за собой через море белый саван. Тогда валы возникают, как тени оссиановских героев, в вороненой броне, с белыми кудрями по плечам, со — звездами брызгов над шлемом. Яростно бегут они в бой, гонят, достигают друг друга; сшибаются, сверкают сталью и падают в ночь, раздавленные другими ратниками, их настигшими! А там, вдали, грозно гуляют исполины смерти, надев тучу вместо шлема и пеня в молоко бездну моря стопами: еще шаг — и он задавит корабль!.. Но перун грянул*, ад и небо дрогнули отголосками; смотрите! — исполин пал, застреленный молниею.
Люблю видеть бессильный гнев твой, море, на каменные берега, не пускающие тебя залить землю. Ты крутишься и шипишь тогда, как змей, уязвляя пяту скал. Ты прядаешь на них и грызешь их, как тигр, с ревом и воем. Как хитрый человек, подрываешься ты под их основы, точишь, пилишь, растравляешь раны, нанесенные временем; неутомимо разишь своими влажными перунами. Ты хочешь поглотить, затопить по-прежнему землю, когда-то в тебе зачатую и потом не раз тобой покрытую. Прочь, второй Сатурн! Тебе не пожрать своего дитя!* Ты дал ему лишь тело, но Бог вдохнул в него душу — человека. Ей ли, ему ли быть жертвою стихий?..
Да! я видел не одно море и полюбил все, которые видел; но тебя Каспий, но тебя — более других: ты был моим единственным другом в несчастье; ты хранил и тело и дух мой от нетления. Как обломок кораблекрушения, выброшен был я бурею на пустынный берег природы, и, одинок, я нелестно узнал ее и научился бескорыстно наслаждаться ею. Я не ждал жатвы полей или добычи леса; я не вымучивал у моря ни рыб, ни драгоценностей; я не искал в нем средств жизни или светских прихотей; я просил у него советов для разумения жизни, для обуздания прихотей. Не овладеть стихиями, а сродниться с ними жаждал я; и сладостен был брак сердца — сына земли, с мыслию — дочерью неба… Здесь человек не заслонял от меня природы; толпа не мешала мне сливаться со вселенною. Она ясно отражалась на душе моей, я сладостно терялся в ее неизмеримом кругу; границы между я и она исчезали. Самозабвение сплавляло в одно безмятежное, тихое, святое наслаждение частную и общую жизнь, распускало каплю времени в океане вечности.
Но, кроме того, меня влекло к тебе сходство твоей судьбы с моею судьбою. Ниже других и горче других твои воды [67] . Заключено в песчаную тюрьму диких берегов, ты, одинокое, стонешь, не сливая волн твоих ни с кем. Ты не ведаешь ни прилива, ни отлива и даже в порыве гнева не можешь перебросить буруна своего на черту, указанную тебе перстом довечным. И кто знает, как поглощаешь ты столько огромных рек, падающих в жерло твое, столь мало отдавая дани воздуху? И кто разгадал твои огнедышащие подводные волканы, рядом с волканами, извергающими грязь? [68] Кто скажет нам, сколько народов, потерявших имя, протекло по забережьям и по волнам твоим? сколько безыменных жертв пожрано твоей пучиной? На тебе нет следу первых, нет крови вторых: только где-где обломки, изверженные на берег, знаменуют, сколько драгоценного похоронено в твоей глубине.
67
Гумбольдт доказал, что поверхность Каспийского моря ниже горизонта других морей, кажется, на триста футов*; следовательно, мнение, будто оно имеет подземную связь с Индийским океаном, падает само собою; если б это существовало, оно необходимо пришло бы в уровень с другими. Воды океана содержат от тридцати до сорока пяти частей соли на тысячу; Каспий — до шестидесяти на тысячу. Мертвое море — до четырехсот сорока на тысячу. Жар не имеет влияния на соленость океана, но всегдашний холод полюсов осаждает из воды соль прежде ее замерзания.
68
Сопки, извергающие грязь, находятся почти на всех островах, соседних Баке, а огненные фонтаны, бьющие из моря, на Каспии не в редкость.
Не лета, а бури бросают морщины на чело твое, бури — страсти небес. Страшен, мутен, шумен бываешь ты тогда; зато порой, прозрачный и тихий, ты даешь лучам солнечным и взорам человека купаться в своем лоне и засыпаешь, играя раковинками приморья, как младенец, напевая лепетом сам себе колыбельную песню!
Да, Каспий! во мне есть много стихий твоих, в тебе — много моего, много, кроме воли и познания вещей. Ты не можешь быть иначе как есть, — а я мог!.. Скажу вместе с Байроном: «Терны, мною пожатые, взлелеяны собственною рукою: они грызут меня, кровь брызжет. Пускай! Разве не знал я, каковы плоды должны созреть от подобного семени!» [69] *
69
«Child Harold's pilgrimage».
Величествен венец из лучей, пленителен из ветвей лавра иль дуба, мил из благовонных цветов; но чем же не венок из тернов?..
Прощай, Каспий, — еще раз прощай! Я желал видеть тебя, я увидал нехотя. Неохотно расстаюсь я с тобою, но свидеться опять не хочу… Разве ты постелешь волны свои широким путем на родину!
Я последний раз взглянул на грозную, прекрасную картину бурного моря. Валы широкими грядами катились к берегу, вздымали головы, загибали всплески и, кипя, распрыскивались в пену о плиты и башни сбитой ими стены [70] : взбегали на песок и потом далеко обнажали его.
70
Несомненно, что древние дербентские стены далеко входили в море и сомкнуты были плотиной с воротами, которая образовала за собой безопасную пристань. Часто плавая и ныряя там, я, можно сказать, осязал их основания.
Какой-то туманный дождь сорванных вихрем верхушек клубил над поверхностию моря, — а оно, яркий хамелеон, зеленело, синело, белелось, сверкало и меркло мгновенно…
Когда я, скрепив сердце, поворотил коня, мне показалось, будто море и ветер слили свою гармонию в жалобу, будто волны, как маленькие братья, прядали, просились ко мне на седло. Я дал повода, и обрадованный конь одним прыжком вынес меня на сушу…
Когда я въехал в город, щеки мои были влажны, — но не от брызгов моря.
Мулла-Нур*
О вахта эды-ки, Гиндустан падишахи эглешиб, меджилисында аали зияфат варады; нече шахза-деляр, нече пегливанляр, нече везириляр, нече улемаляр, дести раст дести растдан, дести чап дести чапдап, эглешиб, мешкулядыляр.
В ту пору случилось индийскому царю сидеть в беседе, было у него пированье, великий пир. Сколько (там) царевичей, сколько богатырей, сколько визирей, сколько улемов * , от правой руки к левой, от левой руки к правой, усевшись, промеж собой перемолвливали!
71
Мулла не только священник, но всякий грамотный, ученый. Hyp значит свет и встречается очень часто в сложности мусульманских имен, например Дарья-Hyp — Море света — прозвище лучшего алмаза персидского шаха, Нур-джан — Свет души, Нур-эддин — Свет веры, Нур-магаль — Свет области, а не Свет гарема, как назвал ошибочно Томас Мур героиню прелестной поэмы своей «Light of the Haram»* («Светоч гарема» (англ.)).
I
Чахдаши, чакмахдаши, Аллах версын ягыши!
Кремешки и камешки, дай Бог вам дождя умыться!
Грустно раздается намаз, будто поминка по ясном дне, отлетевшем в вечность.
— Жарко, душно в Дербенте! Взойди~ка на кровлю, Касим; посмотри, как падает за горы солнышко: не краснеет ли запад, не сбираются ли тучи на небе?
— Нет, ами (дядя)! Запад голубее глаз моей сестрицы. Солнце упало ярко, словно «золотой цвет» на ее груди [72] . Ни один взор его не гаснет в тумане.
72
Кызыл-гюль — золотая с камнями бляха, женский убор. Собственно кызыл-гюль значит красная роза.