Казачий Дон: Пять веков воинской славы
Шрифт:
Донские говоры. Интерес к говорам казаков обнаруживается на начальном этапе становления отечественного языкознания, и уже в словаре В.И. Даля содержится значительный объем казачьих слов и выражений. В 1900 г. выходит статья В.Ф. Соловьева «Особенности говора донских казаков», а в 1915 г. московской диалектологической комиссией были составлены первые карты, весьма неточные, показывающие границы расселения великороссов и малороссов.
Последовательно и системно говоры донских казаков стали изучаться в XX веке, то есть уже довольно поздно, когда язык сильно трансформировался под влиянием изменившегося состава населения, уклада жизни и вследствие общих процессов развития. Среди филологов, заложивших основу донской диалектологии, уточнивших границы говоров, назовем прежде всего А.В. Миртова, который составил первый словарь донской лексики, а также С.П. Габа, Е.И. Диброву, В.С. Овчинникову, К.К. Удовкину, Т.А. Хмелевскую, Р.И. Кудряшову, В.И. Супруна и др.
Большинство диалектологов сходится во мнении, что говоры Дона относятся к южно-великорусскому наречию и отражают в основном свойства его западных (орловских) и восточных диалектов – рязанских и тамбовских и в этом смысле можно говорить об их однородности по происхождению и развитию.
Уже первые исследователи вслед за историками и этнографами предложили генеральное разделение донских говоров на низовые и верховые, с границей, совпадающей с делением на военные округа (1-й и 2-й Донской).
В верхнедонских говорах Хоперского округа и в станице Митякинской Донецкого округа А.В. Миртов отмечал влияние новгородских говоров. Он видел его в лексике (вадить, пышка, атаман и др.) и в фонетике (поддёржка, станёшник, давнёшний, гололёдица и др.). Северные элементы в южных группах говоров он усматривал в отсутствии сильного «аканья» и в таких формах, как «мечик», «племенник», в падежных формах «к сестры», «на травы», «нагулялси», «набегалси» и удвоенных шипящих (ш). Современные исследователи также отмечают остатки цоканья и другие черты северных говоров. Миртов также объяснял «сюсюкающие» говоры станиц Черкасской и Елизаветинской калмыцким влиянием (смешение ч и ц ).
В донских говорах прослеживаются типологические черты южнорусского наречия и упомянутых диалектов. Они же являются общими для донских говоров:
– неразличение в первом предударном слоге гласных среднего подъема; различение «ц» и «ч»;
– переход большого числа имен существительных среднего рода в женский (мяса, солнушка);
– мягкое окончание в глаголах третьего лица: сидить, сидять;
– «г» произносимое длительно, как латинское «h» (Миртов).
Различия между донскими говорами отмечены в фонетике, меньше проявляются в морфологии и практически отсутствуют в синтаксисе. Большинство черт донских говоров присутствует и в других, однако проявляется в иных условиях: некоторые позиционные мены (гласных между мягкими согласными) определены на уровне лексики, а первичных говорах на уровне фонетики.
Авторы предисловия к «Словарю русских донских говоров» отмечают, что некоторые говоры Нижнего и Среднего Дона «сформировавшиеся в более ранний период (XVI–XVIII вв.) на основе русских и украинских говоров, являясь южнорусскими по своей основе, не соотносятся ни с одной из групп первичных говоров русского языка и представляют собой новообразования».
А.В. Миртовым отмечено своеобразие форм родительного падежа – у мене, у сестре, у маме, у куме, которые он трактовал как архаизмы. К этому же типу относятся формы уехамши, сказамши, выпимши, а также лексемы гламный, сламный, дамно и т. п.
В течение длительного времени одним из главных вопросов советской диалектологии было установление и уточнение границ украинских влияний в говорах Дона. Одновременно с этим очевидное воздействие тюркских, некоторых кавказских языков и арабского практически осталось без внимания, не изучается, а лишь констатируется.
Наиболее своеобразная часть говоров – лексика донских казаков – не изучалась в том аспекте, в котором изучается традиционная культура казаков – по линии оппозиции мужской/женский. Между тем составление словника к словарю мужской субкультуры показало большое значение лексики тюркского, арабского происхождения. Известно, что мужчины под влиянием образования и службы в армии значительно быстрее утрачивали фонетическую характерность говора, тяготея к литературной норме. Однако лексика мужской субкультуры, хотя и постоянно обновлявшаяся, сохранила обширный пласт лексических единиц, который нуждается в специальном анализе и осмыслении.
Исследователями в последние годы отмечен рост интереса к народной речи, к повышению ее статуса. Эта тенденция особенно очевидной стала с началом возрождения казачества. Выходцы из казачьей среды в своем большинстве считают важным и необходимым знание как литературного, так и народного языка и умение правильно выбирать между двумя этими формами в зависимости от ситуации общения.
Наиболее документированной сферой является фольклор донских казаков, первые записи которого относятся к XVII веку (словесные тексты заговоров и песен) и с записью напева к XVIII в.
Обширность фольклорного наследия донских казаков затрудняет его целостное описание. Ученых привлекала в основном песня, которой посвящены многочисленные исследования, в том числе и опыты классификации. Песенные жанры достаточно полно, но не исчерпывающе отражены в пятитомном своде А.М. Листопадова «Песни донских казаков» и позднейших публикациях. Издания прозаического фольклора не столь многочисленны и систематичны. Но в совокупности с неопубликованными полевыми материалами они дают основание для обобщений.
Учитывая взгляд на наследие самих носителей традиции, к жанрам казачьего фольклора мы должны отнести те, что развивались и сохранялись в воинской среде, в условиях похода, вне поселений. В науке утвердилась расширительная трактовка системы жанров казачьего фольклора, согласно которой к нему относят все бытовавшие и передававшиеся из поколения в поколение виды фольклора. Их состав и соотношение со временем менялись.
Специфика донского фольклора определяется разграничением жанров по функционированию во внешнем и внутреннем быту . Этот подход, положенный в основание дореволюционных песенных сборников и выработанный на песенном материале, применим и к жанровой системе в целом. В качестве генерального разделителя в этом случае выступает пространственная оппозиция внешний/внутренний.
К жанрам внешнего быта должны быть отнесены исторические предания, устные рассказы, военные заговоры; исторические и лирические «молодецкие» песни, различные по форме (преимущественно протяжные разного уровня распетости) и маршевые пешего и конного строев (под шаг или аллюры коня). К жанрам внутреннего быта внеобрядовые – сказки, предания, легенды и былички, заговоры, связанные с лечебной и любовной магией; обрядовые приуроченные песни и речитации – календарные (зимнего и весенне-летнего цикла), семейно-бытовые (предназначенные детям песенки и приговорки, свадебные и похоронные песни и причитания), хороводные (игровые и плясовые) преимущественно приуроченные былинные (термин А.М. Листопадова) и балладные песни, лирические, различной тематики, духовные стихи и псалмы. И хотя при таком делении нас не удовлетворяет повторяемость жанров в группах в результате подразделения их по бытованию, репертуар и художественно-выразительные средства обеих жанровых групп оказываются в значительной степени дифференцированными.
Так исторически сложилось, что жанры внешнего быта стали средоточием самобытного, уникального начала донской культуры. Но со временем именно через них в дальнейшем происходило его «размывание».
Центральным элементом системы казачьего фольклора является песня . Высоко оцениваемая самими носителями, охватывающая важнейшие сферы жизнедеятельности, доминирующая количественно и качественно, она в наивысшей степени аккумулирует своеобразные черты донского фольклора. По данным исследований, проведенных автором, на начало XX века полковой репертуар исчислялся примерно тремя сотнями песен и был представлен распетыми бивуачными (около 200), строевыми подвижными периодической структуры (около 80) и полковыми плясовыми (выявлено около 40 наименований). Репертуар отдельного полка, как показывает изучение полевых опросных листов, был приблизительно вдвое меньше. Бытовой репертуар можно определить в границах 300–350 песен и речитаций. В наиболее «песенных» станицах в 70-е годы прошедшего XX века репертуар одного исполнителя мог исчисляться огромным количеством песенных образцов (до 500). В то же время записи прозаических жанров в пределах отдельных поселений представлены двумя-тремя десятками. Носителями этого пласта фольклора является не вся община, а ограниченный круг лиц. Подчеркивая высокий статус исторической песни, В.К. Соколова писала: «Отрывки из песен вставляются казаками в предания для подтверждения достоверности рассказываемого: «Про это и песня есть».
«Служивские» песни внешнего быта и могут быть названы собственно казачьими. Весь корпус песенных текстов – исторических, эпических и лиро-эпических и собственно лирических – отмечен общностью поэтических приемов и принципов изложения. Разграничить их можно на «сюжетные» (с устойчивой последовательностью и связью сюжетно-поэтических мотивов и завершенностью развития темы); «квазисюжетные», в которых наблюдается смешение текстов и принцип концентрации образного содержания и несюжетные. Первая группа представлена песнями на историческую тему, поводом к созданию которых послужили действительные факты истории. Стремление к конкретизации проявляет себя в детальном описании картины штурма, осады крепости, переправы и т. п. Эпическая обобщенность – в формульности поэтического языка и комбинаторности мотивов, способствующей абстрагированию от конкретных событий и персонажей, благодаря чему, по мнению Б.М. Путилова, в исторических песнях преодолевается сюжетная замкнутость раннего эпоса.
Во вторую входят лирические и исторические песни, композиция которых основана на «ступенчатом сужении образа». Цепочка символов и метафор придает им картинно-созерцательный характер, заменяющий действенность былин и баллад. Используемый в лирике для описания «лествицы чувств» (А.С. Пушкин), этот принцип высказывания в поэтике исторических песен применяется преимущественно для описания пространства.
Тексты песен обеих групп имеют открытый, незавершенный характер, что осознано исполнителями как особое качество недосказанности и неисчерпаемости песни: «Песню до конца не доигрывают, жене правды не сказывают».Группу несюжетных составляют походные песни-славы (боевые, удалые) о героях и сражениях.
С музыкальной стороны казачьи песни характеризуются, в первую очередь, протяжностью – одним из высоко оцениваемых качеств, воплощающих неограниченность пространства: «Песня казачья – чтоб ни конца, ни краю не было». Наличие или отсутствие характерных композиционных признаков – вставок, повторов, обрывов слов – позволяет подразделить песни на периодические и непериодические («без колен» и с «коленами», «прямые» и «вилюжистые», поющиеся «почаще» и «пореже»). Первые восходят к напевам хороводных песен, вторые – к речитативно-декламационным жанрам эпоса и обрядового фольклора (причитаниям).
С конца XVIII и на протяжении XIX века возникает и расширяется репертуар строевых походных песен (кавалерийских и под шаг). Их структура определяется ритмами движения и новым силлабо-тоническим стихом. Широко распетые протяжные песни отходят в разряд бивуачных, исполняемых на отдыхе, «в офицерском собрании, при чистке оружия и уборке лошадей». В них возрастает вокальное мелизматическое и хоровое начало. На привалах исполняются и популярные плясовые, известные по сборникам с конца XVIII века.
Распевая стихи современных поэтов, разрабатывавших казачью тему, казаки нередко «переинтонировали» музыку композиторов-профессионалов и дилетантов (О. Козловского, А. Варламова, Е. Шашиной и др.). К оригинальным чертам казачьих песен следует отнести развитую форму полифонического многоголосия, ритмическую организацию и характер артикуляции.
Характеристике многоголосия посвящен ряд обстоятельных исследований. Выделяя самые существенные аспекты, отметим, что коллективное пение понимается исполнителями как «беседа», диалог, реализуемый в певческой форме. Отсюда установка на мелодическую и артикуляционную индивидуализацию и взаимную дополняемость (комплементарность) голосовых партий (включение и выключение голосов, прием прерывания ключевого слова на ударном слоге и перебивки текста в разных голосах).
В ритмическом строении это, прежде всего, различные проявления симметрии (периодичности и зеркальности), в протяжных песнях проявляющиеся во временной пропорции предударной и заударной частей композиционной единицы. В строевых и полковых плясовых – взаимообусловленность динамических акцентов песни и движений всадника, особые приемы огласовки текста, связывающие скандируемые слоги в непрерывную цепь («играть с зацепом») или имитирующие подскок.
Для песен службы характерна гибкость и приспособляемость; чрезвычайно распространено бытование одной и той же песни в разных формах (бивуачной и строевой, под шаг в колонне и пляску), темпах и композиционных редакциях различного уровня распетости («покороче» и с «растяжками»). Один текст может соединяться с разными напевами, и, наоборот, один напев с несколькими текстами. При этом существенной роли не играет возможное различие в ритмической организации, легко преодолеваемое необходимой «расстановкой» слов – сжатием или расширением стиха.