Казаки против Наполеона. От Дона до Парижа
Шрифт:
Это, пожалуй, был последний бой, выигранный казаками на французской земле. 25 марта (6 апреля) Наполеон отрекся от престола…
«НЕ БОЙТЕСЬ, МЫ КАЗАКИ…»
Так назвал свою картину один из немецких художников, изобразивший въезд казачьего отряда в немецкий город. Действительно, на территории Германии донские казаки вели себя «примерно».
Донские казаки в Европе, формирование героического образа
Казачий образ жизни всегда был идеалом для населения России, особенно для той его части, которая плохо представляет, что такое казачий образ жизни. Идеализация казачества была всегда. Сначала его идеализировали простые люди, которые не нашли
В начале XIX века в связи с передвижением огромных армий, задействованных в наполеоновских войнах, массы казаков появились на просторах Европы.
Разбитый Наполеон считал казаков прекрасными воинами, но напастью для Европы. «Если бы я разбил коалицию, Россия осталась бы столь же чуждой Европе, как, к примеру, Тибетское царство. Благодаря этому я обезопасил бы мир от казаков», — как-то высказался он {792} . Более того, Наполеон пугал население Франции казаками, многократно преувеличивал их число. «Время ли сейчас делать замечания, когда 200 тысяч казаков перешли наши границы?» — вопрошал он французских законодателей 1 января 1814 года {793} .
Европейское население опасений Наполеона довольно часто не разделяло. Никогда не были Матвей Иванович и донские казаки в такой «моде», как в Европе, в заграничном походе. И даже недоброжелатели Платова признавали, что он «более чем нежели кто-либо из предшественников его имел влияния на предводимые им войска». И прославил донцов безмерно. «Здесь не место рассматривать, до какой степени он лично способствовал успеху донцов, — писал не любивший Платова военный историк, — но нельзя забыть, что во время его начальствования они стяжали бессмертную память в истории. Когда русские знамена понесли от Москвы по всему пространству Европы, казаки постоянно были впереди армии. Они первые заняли взорванный Кремль, в Кенигсберге первые объявили о независимости пруссаков, и провозгласили ее в Берлине перед окнами королевского дворца, тогда как товарищи их, при рукоплесканиях саксонцев, прежде всех входили в Дрезден. В Гамбурге, Кассиле, Бремене, Лейпциге, на берегах Рейна, в Роттердаме, в столице Карла Великого, питомцы Дона были свидетелями первых радостных слез…» {794} .
Встречали казаков восторженно. Исключение, видимо, составляла одна лишь Польша. Восторг объяснялся предыдущим наполеоновским господством, и это было естественно для многих стран Германии. И еще имел место некий парадокс — освобождение от наполеоновского господства несли люди, всегда считавшиеся эталоном варварства.
Впрочем, прагматичные европейцы вскоре несколько скорректировали свое отношение к казакам. Интересны по этому поводу рассуждения Р. Дендерфилда по поводу вступления казаков в Гамбург весной 1813 г.: «Приветствуя казаков так, словно они освободили их из рабских цепей, граждане древнего торгового центра предоставили им доступ к своим богатейшим запасам товаров, провизии и напитков. Если бы они знали казаков лучше, они бы понимали, что такая щедрость в данном случае является явно неуместной. Рядовой казак был самым отъявленным грабителем в мире, не исключая и грабителей профессиональных, и в любом случае в походе он не упускал шанса приобрести то, в чем он мог нуждаться или что он мог пожелать в своей собственной стране или в любой другой. Именно это он и делал в Гамбурге, причем следуя примеру своих командиров» {795} .
Причиной таких настроений была страсть казаков к добыче.
Трофеи («добыча»)
Добыча
В условиях «цивилизованной» европейской войны эта традиция считалась банальным мародерством и достаточно жестко преследовалась, и ответ в первую очередь держали высшие казачьи чины. Достаточно прочитать письмо М.И. Платова П.И. Багратиону после победы под Миром, в котором атаман фактически извиняется за внешний вид пленных поляков:
«№ 447 Получено в Несвиже, в полдень 28 июня 1812
Неудивляйтес, ваше сиятелство, что пленные безрубашек и голые; не козаки рубашки сняли, а оне сами их уже в лагире в виду моем, подрали наперевяску ран, ибо голстины нет, а послать для взятья в местечко вышлоб гробежом и все ето делалос в перевяски скоростию, чтобы спасти их. Вашему сиятелству извесно, что в таком случее посланные заполотном точно наделалиб чего небудъ жителям тревожного и обидного, а порятком изделать сего не было возможности, потому что в местечке ни головы ни управителя нет, все разбежались, и всякой по своей мисли скриваетца; мундири и кивера пленные сами брасают, два раза им, поднявши, отдавали сподтверждением, чтобы оне того неделали, но так упрямы: не слушаютца из них многие, хочь убей ево. Вашего сиятелства покорнейши слуга
Матфей Платоф
Князя Кантакузина, подателя сего, представляю в милостивое Вашего сиятелства уважение. Я нездоров, однакож, должен все переносить». {796} .
Однако попытки систематической борьбы с казачьими грабежами усматриваются в начале и в конце кампаний. В остальное время у командования до систематической борьбы руки не доходили, да и сама борьба с грабежами была бесперспективна, как борьба с неотъемлемой сущностью казачества.
Определенным сглаживающим моментом было то, что по большей части казаки грабили французов, которые до этого грабили Россию.
Как вспоминал С.Г. Волконский, прибыв в освобожденную от французов Москву, он явился к командующему временно отрядом, как старшему генерал-майору, Иловайскому 4-му, «человеку нераспорядительному, даже скажу, трусоватому». Все распоряжения — о преследовании неприятеля, о первых мерах устройства Москвы — делались по указанию полковника А.Х. Бенкендорфа. «Но зато Иван Дмитриевич Иловайский с попечительным вниманием рассматривал отбиваемые обозы у французов, которые, без исключения, препровождались к нему на личный осмотр. Он тогда имел свое пребывание на Тверской в теперешнем доме Белосельского. Все вносилось на личное его обозрение, и как церковная утварь и образа в ризах были главной добычей, увозимой французами, то на них более обращал внимание Иловайский и делил все это на два отдела: что побогаче в один, что победнее в другой. Эта сортировка Бенкендорфу и мне показалась странным действием, и Александр Христофорович спросил его: "Зачем этот дележ? ведь все это следует отдать духовному начальству, как вещи, ограбленные из церквей Московских и следующие обратно в оные". Но на это Иловайский отвечал: "Нельзя, батюшка, я дал обет, если бог сподобит меня к занятию Москвы от рук вражьих, все, но побогаче, все ценное, доставшееся моим казакам, отправить в храмы божьи на Дон, а данный обет надо свято исполнить, чтоб не разгневать бога". Попало ли все это в церкви на Дон или в кладовые Иловайского, — мне неизвестно, но верно то, что ни убеждения Бенкендорфа, ни мои увещания не отклонили Иловайского от принятого им распорядительного решения» {797} .
В декабре 1812 г. часть захваченной церковной утвари была передана, но не в московские храмы, откуда ее вывозили французы, а в Петербург: «Санкт-Петербургский Казанский собор снабжен будет достаточным количеством пудов серебра, у извергов отнятого, для вылития апостолов, — писал М.И. Платов А.И. Горчакову. — Казаки, будучи движимы усердием к вере, стараются собирать все церковное серебро, дерзскими французами награбленное, и доставляют в дежурство мое для отдачи на богоугодное дело» {798} .