Казаки. Степан Разин

Наживин Иван Федорович

Тем временем конница стала станом на другом берегу. Здесь край был уже заселеннее, и по самой Луке были уже довольно значительные селения, как Рождественское, Выползово, Ширяев Буерак, Моркваны… Стоявшие тут некогда татарские и болгарские селения давно уже исчезли без следа. И казаки не могли досыта надивиться красоте и богатству края…

– Ну, полковник, тут мне надо в сторону маленько с казаками понаведаться… – сказал, отдохнув после перехода, Ивашка Черноярец. – Я не надолго…

– Ну что ж, валяй!.. – попыхивая своей трубочкой, отвечал Ерик.

И, выбрав себе с полдюжины добрых казаков, Ивашка поскакал к Усолью. Места тут были все уже знакомые. Под селом Новый Теплый Стан, что на Брусяном Ключе, Ивашка повстречал двух бортников знакомых, Федьку Блинка да Спирьку Шмака.

– А-а, гора с горой!.. А что, ребята, старец Левонтий все тута?

– А куды ему, стервецу, деться?.. – отвечал Блинок, веселый паренек

с косыми глазами. – Одно время жил он на берегу, на Волге, ну только теперь там заступил его старец Лука Безпортошный, а с ним десять детенышев…

Казаки заржали.

– Что это вы как непригоже прозвищу-то ему дали? Чай, старец – лицо духовное, наставник душ наших.

– Его все так зовут… – засмеялись бортники. – Потому он как за рыбачью снасть, так первым делом портки долой: эдак, говорит, куды способнее. Ну а между протчим обделистый монах: срубил на берегу баньку непыратую да и берет с проезжаюших по полуденьге с головы. Известно, в путине-то оно гоже попариться, вот и несут ему денежки со всех сторон…

– Оборотистый монашек!..

– Им никоторому перста в рот не клади, откусят – и не заметишь… – сказал Спирька, веснушчатый, но ловко сбитый паренек во всем домотканом и в ловко прилаженных лапотках. – Ты погляди тут какие палестины земли-то вокруг, а все монахи расхватали: то Чудова монастыря, то Новоспасского, то самого патриарха… He зевают!.. И боярин Морозов, свояк царев, такой кус ухватил, завалишься… Ну а все же супротив отцов духовных никто сустоять не может…

Это было правда. Высшее духовенство и монастыри хватали себе земельные угодья, где только могли. Патриарх Никон первый подавал пример этого безграничного стяжания: до него патриарших крестьян было десять тысяч дворов, а после него осталось двадцать пять тысяч. Светская власть, цари московские, очень косились на это засилье батюшек, на это сосредоточение в их руках огромных земельных богатств, и много раз пытались бороться с этим, но попики весьма цепко держались за свои землицы и не останавливались решительно ни перед чем, чтобы отстоять их. Стоило Ивану III чуть призадуматься над этим вопросом, как Иосиф Волоцкой, один из величайших погубителей духа Христова в православной церкви, сразу же публично заметил, что над царем могут царствовать и скверные страсти, и грехи, и лукавство, и неправда, и гордыня, и ярость, и неверие, и хула, – тогда царь не только не Бог, но даже и не Божии слуга, но дьявол, и не царь, но мучитель. И, несмотря на то что Иван III был человек крутой и смелый, который не побоялся бросить вызов могущественной Орде, несмотря на то что царя в этом деле поддерживал кроткий и чистый Нил Сорский со своими заволжскими старцами, которые настаивали на нестяжании и на том, чтобы иноки «кормили бы ся рукоделием», то есть жили бы от трудов рук своих, победил все же Иосиф Волоцкой, и грозный Иван III должен был убраться в тараканью щель. Князь Курбский указывал на опасности этой жадности батюшек – бесплодно: и Иван IV не мог поделать с батюшками ничего. В числе условий, поставленных польскому королевичу Владиславу при избрании его царем московским, было и требование о полной неприкосновенности имуществ и доходов попиков. То же определенно было поставлено на вид правителям и уставной грамотой 1611 г. В 1648 г. люди всех сословий подали Алексею Михайловичу челобитную, чтобы он отобрал у духовенства все вотчины, неправильно им приобретенные, но и Алексей Михайлович справиться с батюшками не мог, ибо Никон указывал православным, что власти небесные, сиречь духовные, преизряднейше суть, нежели мира сего или временные, и потому имать царь быти менее архиерея. И в самый чин православия батюшки ввели такую жемчужинку: «Все начальствующие и обидящие святые божия церкви и монастыреве, отнимающие у них данные им села и винограды, аще не престанут от такого начинания, да будут прокляты…» И в одном синодике, сохранившемся от тех времен, есть на полях пометка для дьякона: «Возгласи вельми!..»

В результате такой настойчивости батюшек было то, что Адам Климент, посетивший Россию еще в 1553 г., писал, что монастырские имения составляли о ту пору одну треть всего государства!..

И, обеспечив себя таким образом, батюшки строго исполняли заповедь Христа и нисколько не заботились о завтрашнем дне, были веселы, как птицы небесные, и украшены не только, как лилии полей, но даже более чем Соломон во всей славе его. Об этом остались очень яркие свидетельства того времени. Так, еще на Стоглавом соборе отмечено было, что «многие стригутся покоя ради телесного, чтобы всегда бражничать и по селам ездити прохлады для», а пламенный, так жадно тянувшийся к правде, Максим Грек горевал, что монах «часто шань, весь червлен и безчинно слоняяся и прегордая вещавает». Монахи, по его словам, заботятся только о том, чтобы украсить себя «пестрыми и мягкими шелковыми тканями, златом же и серебром и бисеры добрыми». «Чернец тщится богатства ради да получить некия земные славицы», а получив эти славицы, думает, что «над законом владети поставлен есть… гордится, беззаконствует, люте гневается, мучит, связует, мзды емлет, блудно питается, вся его мудрование злато есть, и много мятежное ему попечение како угодити властем. Язык же его разрешен священных уз молчания вся с яростью вещает и досажением, ниже рука его безмолвствует, но на высоту жезл воздвигши, хребет мужа убогого ударити ярясь, к сим же погубив и душевную доброту». В бесчисленных вотчинах своих батюшки приберегали зерно на голодные годы, чтобы продать тогда его подороже, а крестьяне их «томились в житейских потребах, обильна сии им уготовляюще, во скудости и нищение всегда пребывали, ниже ржаного хлеба чиста ядуще, многажды и без соли от последния нищеты». Они морили крестьян «беспрестанно и всяческими роботами, внутри же и вне горчайше им житие соделающе, кроме щедрот и милости».

A иерархи в это время, святители, хвалили Бога «пения красногласными, шумом доброгласным светлошумных колоколов, миры благоуханными, иконы велелепне украшая златом и серебром и многоценными камении», а, восхвалив всем этим шумом Создателя, «светло и обильно напивались во вся дни и пребывали в пианстве и всяческих играниях», но «сирот и вдовиц безщадно и безмилостиво расхищали». Те дары и вклады, которые назначались на нужды церкви и на бедных, они брали себе «в различна наслаждения душ и украшения ризное и светлопирование», в котором принимали участие и их богатые друзья и родственники, а «нищих и сирот мразом и гладом тающих и вне врат стоящих и горько плачющих своея скудости ради, прежде обложивши горькими лайбами, отгоняли кинувше кус хлеба гнилого». А когда светская власть обходилась очень уж круто с «сиротами государства московского», тогда батюшки выступали со своим «печалованием».

Особенно восторжествовал в русской церкви этот дух Иосифа Волоцкого во времена патриарха Никона. Высшее духовенство – по тогдашнему, «власти», – жило богато, во дворцах, окруженное многочисленным двором: священники, дьяконы, монахи, певчие, чиновники, прислуга сотнями кишели вкруг них. Особенно широко жил сам Никон, выстроивший себе дворец исключительной роскоши. У него были свои золотых дел мастера, портные, кузнецы, каменщики, столяры, живописцы и 25 000 крестьянских семей. И до того весело проводил свое время среди этой роскоши патриарх всея Русии, что даже Тишайший вынужден был ставить стрелецкие караулы к его покоям, дабы держать святителя в пределах хотя некоторой пристойности. Так веселились и другие святители. И в этом бешенстве разврата доходили они до того, служители алтаря Господня, что к обедне, даже летом, они ездили – в санях: так почетнее!..

И потому ставили батюшек тогда все весьма невысоко: по Уложению за оскорбление попа полагалась пеня всего в пять рублей, – столько же, сколько за бесчестье черемисина или мордвина какого-нибудь или за убийство собаки. И безобразники того времени говаривали: «Бей попа, что собаку, да кинь пять рублев».

И потому вполне естественно, что, как только разнеслась среди усольских мужиков – все они были «властелинскими», т. е. батюшкины, – радостная весть, что нагрянули казаки и ищут старца Левонтия, все работы были брошены, и мужики и бабы кинулись промышлять старца. И, когда Ивашка Черноярец с казаками въехали в околицу Усолья, Федька Блинок да Спирька Шмак, пробежавшие леском напрямки, уже держали связанного о. Левонтия впереди большой и возбужденной толпы крестьян и работных людей с солеварниц монастырских.

– Он заложился было на Ногайский Брод, косматый… – возбужденно галдела толпа. – Да ребята переняли… Как заяц, косматый блядун стреканул… Ну, да теперь не уйдешь!..

– Ха, теперя не уйтет… – повторял, спешившись, чувашин Ягайка. – А… К чуваще прикадил, речка купать гонял, кереметь ногами топтал, крест насильно надевал – теперя не уйтетъ!..

И его медвежьи глазки горели как угольки.

Казаки спешились. Мужики уважительно принимали от них коней, и на лужайке, посреди небольшой, серой, нелепо разбросавшейся по косогору деревни, – православные любили селиться «на врагах», – образовалось судилище. Ивашка с казаками сели на толстое бревно, которое положено было тут вместо скамьи для сельского схода. Мужики стали вокруг.

– Бабы все по домам!.. – крикнул Ивашка. – Живо.

– Да не замай… – протестовали бабы. – Чай, все мы знаем, каков он кобель есть… Не замай!..

– Все по домам!.. – строго повторил Ивашка. – А то враз казаки в плети возьмут… Н-ну?!

Бабы, нехотя, ворча, потянулись к избам, но останавливались, оглядывались, собирались группами. Ивашка издали грозил им плетью, и они, нехотя, вразвалочку, шли дальше. О. Левонтий, рослый, жилистый, с большим носом и свалявшейся соломенного цвета бородой, в черном подряснике, озирался как затравленный волк. Ивашка встал.