Казанский альманах 2019. Лазурит
Шрифт:
– Не заигрались ли вы, поручик? Мне начинает казаться, что вы никогда не любили меня, а всегда увлекались одной лишь Поэтшей.
– Я вас люблю по-прежнему, но чувство стало иным, отдалённым.
– О, если б можно было удалиться от любви, как удаляешься с надоевшего раута! Ваше безрассудство меня пугает. Прекратите, Жорж, эти беспрестанные ухаживания за Пушкиной. Вы уже могли убедиться в холодности и чёрствости Натали, а её муж-дуэлянт и вовсе опасен, он безумен, когда дело касается его собственности.
– Вот это меня и возбуждает, – блеснул безупречно белыми зубами Дантес. Улыбка вышла хищническая, словно оскал зверя.
– Ради бога, вы погубите себя! – невольно вскрикнула
– Мне всё равно! – бросил Жорж, даже не глядя на женщину, которую некогда боготворил. – Я устал от косых взглядов и пересудов, ведь некоторые осмеливаются предполагать, что моя женитьба была лишь поводом, чтобы избежать поединка. Пусть же убедятся все, что Жорж Дантес не трус, и я стану добиваться благосклонности мадам Пушкиной, даже если её муж прострелит меня насквозь прямо на балу!
К Наталье Николаевне он подошёл в тот момент, когда она остановилась для разговора с Катрин. Г-жа Пушкина решила во что бы то ни стало внушить всему свету, что их отношения с Геккернами не выходят за рамки приличий и по-родственному теплы. Только она меньше всего ожидала необходимости любезничать с Жоржем, слишком уж свежи были воспоминания о встрече у Полетики, но Натали улыбнулась и ему, хотя натянутую гримасу трудно было назвать сердечной.
– Вы ведь не откажете мне в танце, Наталья Николаевна? – немедленно кинулся в атаку барон. И добавил с обезоруживающим простодушием: – Свет хочет видеть, что наши семьи дружны, разве вы не желаете того же?
Женщина колебалась недолго, подала руку своему зятю и отвязаться от докучливого внимания молодого Геккерна уже не смогла. Он сопровождал её в буфет, на ужин, захватил на все танцы, без конца шутил, а между контрдансами вдруг склонился к изящному ушку и произнёс по-французски:
– Вы знаете, Натали, у вас с моей женой один мозольный оператор. Так вот, он сообщил мне, что ваша мозоль, несомненно, красивей, чем у Катрин.
Пушкина побледнела, только что разрумянившаяся после танца она стала белой, как полотно. Это слово «мозоль», произнесённое на французском, по непередаваемой игре слов звучало совсем как «тело». Словно во сне Наталья Николаевна отшатнулась от Дантеса, пошла, потом кинулась к выходу, её остановил Пушкин.
– Саша, – шепнула она, едва сдерживая слёзы, готовые хлынуть из глаз, – давай уедем домой, Саша.
Уже в карете Александр Сергеевич, подав ей платок, спросил вроде бы с видимым безразличием:
– Что произошло, ангел мой, что сказал тебе этот несносный Данден?
Она передала каждое слово, не скрывая. Смуглое лицо мужчины потемнело ещё больше, желваки на скулах будто окаменели.
– Саша! – испугалась Натали, вцепившись в его руку. – Это всё пустое, наверно, я слишком впечатлительна. Забудем! И давай, уедем, как ты хотел, в деревню. Морозы ослабнут, и отправимся, уедем от всех и от всего.
– Мы подумаем, милая, решим на днях.
Он хотел её успокоить, утешить, хотя знал наверняка: теперь уж будет дуэль, и только исход поединка решит, кто и куда уедет после. Геккерны не бросили своей игры, затеяли втянуть Наташу в грязную и пошлую интрижку, чтобы после обвинить её в распутстве и навсегда заклеймить его рогоносцем. Честь Пушкина задели нешуточно, хоть и исподтишка.
На следующий день с визитом явились Сахаров с Якубовичем и застали Пушкиных в гостиной в умилившей посетителей картине: Александр Сергеевич сидел на стуле, жена подле него на разостланной по полу медвежьей шкуре, положив свою голову ему на колени. Пушкин нежно гладил её русые волосы и улыбался тепло и задумчиво. Картина рассеяла все слухи, доходившие до обоих литераторов о ссорах и неурядицах в доме поэта, этим утром всё здесь дышало любовью и умиротворением.
С гостями говорили про «Слово о полку Игореве», спорили, Пушкин даже вскипел, браня Полевого за его «Историю». А как только проводил визитёров, засобирался к ростовщику Шишкину со столовым серебром Ази. Как ни противилась Наташа, но денег в доме не осталось. Шишкин серебро в залог взял, выдал две тысячи двести рублей. Часть денег Пушкин отложил на пистолеты, необходимые для дуэли, остальное отдал Наталье Николаевне на хозяйство. Она с расстроенным видом перебирала перчатки в шкафчике:
– Эти уже не починить, а последние так и не отчистились. Сегодня на вечер к Мещерским, я рада, что танцев там не будет, а то пришлось бы вновь потратиться. – Натали обернулась к Пушкину. – Что ты решил, Саша, насчёт отъезда в деревню?
Он легко коснулся поцелуем чистого лба жены:
– Решу, ангел мой, только с делами разберусь.
Подвоха в его словах она не почувствовала, улыбнулась своей застенчивой улыбкой. Ведь сколько лет минуло, давно признали его Наташу первой красавицей Петербурга, осыпали льстивыми комплиментами, но она так и не стала светской львицей, не утеряла скромности и какой-то девичьей прелести. А они, эти завистники обоих полов, зовут её пустоголовой кокеткой, холодной ледышкой, не знают, какая она настоящая. Он и сам стал открывать её недавно и понемногу, а ведь жёнка его ещё совсем молода, нет и двадцати пяти. Даст бог, она приятно удивит его, только бы разобраться с недоброжелателями, заткнуть рты сплетникам, наказать Геккернов, особливо старого интригана, прячущегося за статусом посла.
Утром 25 января Александр Сергеевич достал из письменного стола черновик письма, которое когда-то не смог отослать. Теперь он переписал его заново, вкладывая в оскорбительное послание всю ненависть не только к мерзкому интригану и его распутному сыну, но и ко всему свету, в котором ему было душно жить. «Барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно… Я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивлённая такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном. Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну… Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорождённого или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней».
Запечатанный конверт он взял с собой, чтобы отправить по дороге к баронессе Вревской, Зизи его молодости, ожидавшей его для обещанного ранее посещения Эрмитажа. Поэт бросил жёгшее пальцы письмо в один из почтовых ящиков, которые совсем недавно появились в столице. Дело было сделано, но душа требовала облегчения, и он излил свои метания давней тригорской подруге, хотя поначалу разговор зашёл вовсе о других вещах. Евпраксия Николаевна напомнила о желании Александра Сергеевича, чтобы её мать либо муж выкупили Михайловское, оставив за Пушкиным только усадьбу с садом, где могло бы проводить лето его семейство.