Казино «Бон Шанс»
Шрифт:
— Разве Ирина в Москве? Я слышал, она вышла замуж и надолго уехала за границу.
— Все в прошлом, старичок, все в прошлом, — Юри откинулся на спинку стула и с иронией поглядел на Петра. Он знал, что его привычка называть приятеля «старичком» всегда приводила Меркулова в тихое бешенство, но, тем не менее, постоянно продолжал его поддразнивать. Значит, за долгие годы разлуки он не забыл об этом? И Ирина в Москве?
— Она давно развелась и теперь у нее какой-то деятель из игорного бизнеса. Довольно противный пожилой тип, зато с тугой мошной, — хмыкнул Ояр. — Детей она отправила к бабушке и прислуживает новому падишаху: жить-то надо! Прежний муж, говорят, обчистил ее до нитки, а ЦК КПСС, где работал
— Василий Иванович умер? — полуутвердительно спросил Меркулов.
— Тебе о нем особенно жалеть нечего, — отрезал Юри. — Именно он тебе всю карьеру-то и поломал, когда ты не захотел обвенчаться с его доченькой.
— Не смей так говорить, — набычился Петр. — То, что было между нами, было между нами! Понял?
— Понял! — гость шутливо поднял руки ладонями вверх. — Давай лучше о тебе. Ты женат?
— Да, — внезапная вспышка гнева уже прошла, и Меркулов старался говорить лениво-спокойно, хотя на душе остался какой-то неприятный осадок. — Женат. Дочери уже девятнадцать, недавно выдал замуж, а сын — еще совсем малыш, три годика.
— Большая разница, — Ояр причмокнул, то ли выражая сожаление, то ли восхищаясь отвагой приятеля, решившего заводить в столь трудное время детей, и долил в рюмки водки. — За их здоровье!
Выпили, вяло пожевали, Юри опять сбегал к окну поглядеть на машину, а потом спросил:
— А ты что поделываешь?
— Живу на переводах, — пожал плечами Петр. — Английский, немецкий. Удалось тут на три года съездить поработать в Африку, немножко зашиб деньжат, ребятишкам помочь.
— Ты же был приличным китаистом? — удивленно поднял брови гость.
— Как оказалось, это никому не нужно, особенно после того как, по твоему выражению, мне поломали карьеру. Спороли все регалии и отправили на улицу: добывать хлеб насущный в поте лица своего.
— Врешь, — глаза Ояра стали жесткими и холодными. — Все врешь!
— Ты о чем? — в свою очередь удивился Меркулов.
— Сам знаешь, — отрезал Юри. — И я знаю о тебевсе! Понимаешь, все знаю! Иначе не приехал бы.
— Что знаешь?
Но гость словно не слышал вопроса. Слегка ослабив узелок приевите и спустив пониже удерживавший его кусочек янтаря, он развалился на стуле и лениво процедил:
— Не беспокойся, мне нужно пересидеть всего пару дней. Потом я исчезну. Не только из Москвы, но и из России.
— Хочешь эмигрировать?
— Слушай, — Ояр немного наклонился над столом. — Будет ваньку-то валять! Какая эмиграция? Мне надо уходить отсюда, уползать тихо и незаметно, унося в зубах добычу, которая нужна моей новой родине.
— Родина не может быть новой или старой, — резко ответил Петр.
— Латвия освободилась, — гордо выпрямился Ояр. — История начинается с новой страницы.
— Историю нельзя без конца переписывать!
— Иногда это необходимо, — зло ощерился Юри. — Кстати, если мне придется уйти налегке или покинуть тебя на некоторое время, никому не говори, где мои вещи и не отдавай их. Я вернусь за ними сам, обязательно вернусь!
— Ты связался со спецслужбами прибалтов? — догадался Меркулов.
— Не важно, со спецслужбами, с криминальными группировками, не важно, с кем и как я связался, — отчеканил гость. — Важно, что получишь взамен! Ты твердил, что три года оттрубил в похабном климате Африки, а я оттрубил здесь! Считай, что тоже переводчиком, не важно, с какого на какой, важно, что переводил. Неужели ты, Питер, так и остался идеалистом?
— Я тебя не очень понимаю, — Меркулов закурил и посмотрел в глаза Ояра, слегка затуманенные алкоголем.
— Не понимаешь? — усмехнулся тот. — Ты не предатель, Питер, ты, пожалуй, единственный мой друг, оставшийся на этой грешной земле, и я скажу тебе: все давно и разительно переменилось! Неужели ты сам этого не видишь? Где мощная держава, которой мы некогда служили, и вожди, которым верили? Каждый за себя! Теперь нет времени для жалости, может быть, вообще ни для чего человеческого не осталось времени! Хотя бы для меня лично. Мне сейчас нужно спасти свою шкуру, понимаешь?! Мне уже давно за сорок, у меня трое детишек в Риге, жена-психопатка, да ты же ее знаешь, — Лидка, которая отлично играла в волейбол, блондинка с красивыми ногами?! Так вот она — психопатка! А вдобавок еще две истеричные любовницы и вздорная теща, о которой смерть напрочь забыла. И всем им я нужен как воздух, потому что даю им хлеб, и не только хлеб! Что мне оставалось делать, кроме как соглашаться? Скажи, что?! Или ты никогда не знал, как человека умеют брать за горло? А я еще хочу, жажду бытия, хочу выжить и не просто выжить, а получить приличные деньги, значительно более приличные, чем ты заработал за три года каторги в своей вонючей Африке! Я хочу лежать в объятиях своих и чужих лживых баб, хочу слышать за спиной почтительный шепоток: вон пошел Юри, да, тот самый Юри! Удачливый и богатый Ояр Юри! Пусть не могущественный, пусть не знаменитый, но удачливый, богатый и живой! Мне еще не безразлично, как смотрят на меня восемнадцатилетние потаскушки, если хочешь ты это знать! Да, отдавая дань новой моде, я ходил в церковь, но я не верю в Бога, не верю в загробную жизнь. После смерти не будет ничего! Понимаешь, ничего, а я не попугай, чтобы просидеть в клетке триста лет и все-таки хоть чего-то дождаться!
Он внезапно замолчал, потом с тихой грустью, так не вязавшейся с его распаленной, задиристой тирадой, признался:
— Сегодня я видел во сне «журавлиные сапоги». Ты видел Ирину, а я видел себя босым. Наверное, не к добру?
— Брось ты это, — тихо попросил Меркулов.
— Правильно, к дьяволу! — тряхнул головой Ояр. — Выпьем и споем. Помнишь мою любимую: «Обнимай свою девчонку и пускайся в пляс! Если нет своей девчонки, обнимай матрас!»
Он залпом махнул рюмку водки и вдруг, поперхнувшись, наклонился над столом. Его вывернуло в тарелку выпитой водкой и остатками закуски. С трудом упершись ладонями в край столешницы, он откинулся на спинку стула и начал жадно хватать ртом воздух. Лицо Ояра сделалось белым как полотно, на лбу мелкими бисеринками выступила испарина, губы приобрели какой-то странный, синюшный оттенок.
— Что с тобой? — испуганно вскочил Петр. — Дать воды?
— Сердце, — едва смог вымолвить Юри. — Больно очень.
Меркулов подхватил его на руки и быстро отнес в комнату, уложил на диван, стянул с ног башмаки и расстегнул на груди рубаху. Ояр оказался легким, как подросток. Он не сопротивлялся, лишь тихо постанывал сквозь зубы и пытался что-то шептать, но что именно, разобрать не удавалось. Метнувшись в ванную, Петр отыскал пузырек с валокордином, накапал тридцать капель, развел водой и влил в рот приятеля. Потом принес таблетку валидола и сунул ему под язык. Однако, судя по всему, лучше Юри не становилось — дыхание оставалось прерывистым, глаза замутились уже не от алкоголя, а от боли, кисти рук похолодели. Что делать?
— Как ты? — опустившись перед диваном на колени, встревоженно спросил Меркулов. Ничего себе происшествие на холостяцкой пирушке двух старинных приятелей, бывших когда-то соперниками в любви!
— Худо, — едва ворочая языком, признался Ояр. — Боль…
Петр взял его запястье: пульс прощупывался слабо. Неровный, с редкими толчками, он напоминал ниточку — тоненькую, связующую нить между жизнью и смертью, которую каждая из них тянет в свою сторону с попеременным успехом. Надо вызывать скорую. Тем более Ояр, похоже, начал терять сознание.