Кельтская волчица
Шрифт:
— А что ж монах-то? — снова напомнили ему охотники.
— Так не было монаха-то, — повторил Яшка невозмутимо, — вовсе не монах последним жил там, а монахиня, — он поднял палец вверх и сделал паузу, чтобы придать значения своим словам: — чуешь разницу? Вдовица старшего сына князя Ивана Степановича, Антона, Евдокией, вроде как звали ее. Так она умом помешалась и собой уродлива была — через все лицо у нее огромный шрам. Таков, что и губы и нос — все порублено. Да и глаз, как у меня всего один остался, да и тот кривой. Она все по деревням слонялась, людей пугала, по волчьи воя. Так мужики ее словили и на остров тот отвезли, юродивую, а дорогу и вовсе разрушили затем, чтоб она обратно не выбралась. Там она и померла с голодухи, как мне матушка моя Пелагея сказывала. А в девичестве Евдокия та первой красавицей слыла, только после призор на нее навели, вот и с ума она спятила от того…
— Да все с зависти, небось, бабы — злыдни, — откликнулись смешками охотники.
Стоя за живой изгородью из еще не опавших листьями кустов смородины, матушка Сергия выслушала их разговор и грустная улыбка тронула ее губы. Вот как все запомнилось в народе — и Евдокия выходила страдалицей, да и князь Андрей Голенище, добивавшейся верховенства над Белозерской землей предательством всей семьи своей тоже спустя триста лет едва ли не героем легенды стал. Осенний холодок уже пробирался под одежды, но матушка Сергия терпеливо дожидалась, пока охотники закончат свою ночную трапезу и отправятся спать. Она видела, что в верхней кладовой над птичником уже все сготовлено для того: расстелена солома и пуховики, рында с дождевой водой стоит для умывания у самой лесенки, приставленной наверх. Скоро уж и соберутся, полагала она. Так и вышло. Помолчав, охотники заерзали на шкурах своих.
— Поздновато уж, — послышался снова голос Яшки, — самое время помолиться на иконки да на боковую заваливаться. По завтрему, глядишь, хватится князь Федор Иванович, всех опять сошлет Ермиле с Данилкой на подмогу…
— Как бы не заплутали они сами в лесу, — высказался кто-то.
— Ермила не заплутает, — уверенно ответил Яшка, — он и по лесу и по болоту с закрытыми глазами пройдет. Ты уж мне не говори-сам учил его с малолетства. Так что не подведет…
Принялись тушить костер. Искры летели во все стороны. Матушка Сергия подняла голову — звезды многоярусным шатром стояли на безмерно высоких небесах. Невольно она ощутила, как слезы навернулись ей на глаза. Все казалось, смотрят на нее с высоты отец и матушка покойные и Василий тоже смотрит с заботой и любовью; и с тоской…
Тем временем охотники, собравшись, ушли. Матушка Сергия неспроста дожидалась того. Покинув Лизу, она сошла по черной лестнице в сад и пройдя скрытыми в траве тропинами, которые знала наизусть, пришла к месту, где прежде в саду Андожских князей росла большая яблоня, на которой они с Василием провели немало счастливых часов вместе. После несчастья, случившегося с Софьей, яблоня та засохла. При новых хозяевах на ее месте, да и на месте иных деревьев, отстроили житный двор и курятники. Однако вовсе не для того, чтобы с горечью вспомнить о своей разбитой юности, пришла матушка Сергия к прежде самому своему счастливому уголку в усадьбе.
Она пришла, чтобы открыть старинный ход, который они случайно обнаружили с Василием, когда встречались здесь на свиданиях. Подумав сперва, что это просто глубокая яма, возможно, заброшенный погреб, они не придали открытию своему значения — да и не того им обоим было, беспечно влюбленным и счастливым. Позднее же выяснилось, что ход тот был довольно глубоким и длинным — он вел к Прилуцкому холму, на котором еще во времена государя Ивана Грозного был отстроен деревянный монастырь. Собственно этот ход представлял собой подземную монастырскую галерею, предназначенную для весьма необычного ритуала.
Именно по этой галереи пришел к ней в тот памятный день похорон Василия, когда не выдержав приступа отчаяния, она решилась расстаться с жизнью, Командор Сан-Мазарин. По этой же галерее он навсегда увел ее из усадьбы в свою обитель.
В ту ночь, когда давно уже простившись с мечтой ощутить землю под ногами, она к великому счастью своему снова шла сама, держа Командора за руку, ее сразу поразил странный удушающий запах, царящий в подземной галерее.
Пройдя всего несколько шагов, она обнаружила, что запах усиливается, превращаясь в смертельный смрад. Смердело, верно, не так, как бывает от свежих, не захороненных трупов — это был тяжкий запах старой падали, прелого мяса, уже разложившего и иссохшего.
Объяснение нашлось быстро и в первый момент обескуражило княжну. От главного прохода направо и налево ответвлялись коридоры — в них, представлявших собой ниши, обитали мертвецы почти что живого вида. Полностью одетые тела, воздвигнутые каждый в своем алькове, укрепленные на железных штырях, протыкающих тело со спины. Высохшие пергаментные лица, искаженные беззубыми ухмылками, издырявленные пустые глаза.
Тление не превратило покойников в скелеты, а всосало во внутренности тел высохшие, измельчившиеся кишки, сохранив не только остов, но и кожу, и даже некоторые мускулы! Издалека они натурально касались живыми, потому что время еще не закончило свою разрушительную работу.
Увидев все это, она тогда едва не потеряла сознание. Так вот на какой земле стояла Андожа, вот что хранилось в недрах под ней. И нет ничего удивительного, что столь необъяснимо тяжко складывались испокон века судьбы ее обитателей!
Заметив, как побледнела девушка, Командор объяснил ей, что старый монастырь, выстроенный из дерева на Прилуцком холме, был подожжен раскольниками и сгорел дотла, а новый каменный возвели позднее на довольно далеком расстоянии, чтобы оставшееся пепелище не смущало своим видом и не напоминало о неблагодарности паствы.
Особенность же сгоревшего монастыря состояла в том, что в нем единственном из всех обителей на Белозерье, издавна хоронили монахов по старой византийской традиции, не погребая: за счет чудотворной комбинации почвы, близкой к болотам, воздуха и сочившейся из туфовых стен жижи их засушивали в целости, а некоторых, особо отличившихся в самоотречении — и заживо.
Затворников оставляли на восемь месяцев среди выделений туфа, потом выносили, купали их в уксусе и ставили на свежий воздух на несколько дней. После снова одевали, возвращали в углубление и бальзамическим выдохом недр доводили до окончательного сушеного бессмертия.
Многие монахи хоронились в торжественных ризах, словно готовились отправлять службу и лобызать фиолетовыми губами искрящиеся золотом иконы. В бликах факельного огня их полумученнические, аскетические улыбки выглядели даже привлекательными — кому-то милостью живых братьев были возвращены и прикреплены клеем бороды с усами, что возвращало монахам прежний, торжественный облик. Кому-то опустили веки, чтоб он казался не ослепшим, а спящим. У других же облезшие головы являли миру совершенно голые черепа с рваными копчеными шкурками, присохшими на скулах под глазами.