Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I
Шрифт:
садится дева Анна у окна,
садится дева Анна и гадает на меня,
когда на небе полная луна.
Снимает дева Анна крестик свят,
пусть ангелы небесные поспят,
пусть ангелы небесные во сне меня узрят –
снимает дева Анна крестик свят.
В пении этом Сане вдруг послышался звук шагов проходящего строя, позвон оружия…
Во блюдечке серебряном вода,
она не помутнеет никогда,
она не помутнеет, не покажет на меня –
во блюдечке серебряном
И свечечки горючий огонёк
облизывает тихо фитилёк…
Что-то случилось. Старинная славская песня будто сорвала пелену с глаз, будто… будто позволила ей что-то. Саня набрала полную грудь воздуха, выдохнула осторожно… и не выдержала.
Она не знала, о чём плачет. То есть знала, конечно… но не хотела называть это даже про себя. Поэтому лучше думать – что ни о чём. Или обо всём сразу.
Потом, когда слезы кончились (она сидела прямо на дороге, в пыли, уткнувшись Алексею в плечо, он гладил её по голове, что-то шептал, успокаивал…) и можно было посмотреть по сторонам, она так и сделала – встала, легко опершись на плечо Алексея и тем же жестом как бы велев ему оставаться на земле, и посмотрела сначала назад, потом вперёд.
Позади из разных оттенков серого складывался пейзаж: реки, леса, поля, деревни… Испарения поднимались к своду, превращались в туман и падали вниз. Посередине всего возвышалась не такая уж высокая гора с обширным замком на вершине. Они уже поднялись выше этого замка, и видны были все стены его и башни, и заключённые в стенах леса, и большое чёрное озеро на вершине, куда и падала тонким, но непрерывным потоком вода со свода. Этот мир населяли существа, оставшиеся тёмной тайной друг для друга, а потому ставшие друг для друга заменой настоящей судьбы и настоящего провидения.
Это было по-своему интересно…
Впереди, там, где сгустившийся под сводом туман почти касался дороги, светилась голубая полоска. И при взгляде на эту полоску начинало светиться и чуть пульсировать золотое пятнышко в глазу…
И ещё пробудила эта песня незнакомое чувство мрачного торжества. Саня вдруг поняла, что только что одержала над кем-то важную победу, за которую заплатила очень дорогой ценой – хотя что это за победа и что за цена, она пока не знала и поняла много позже…
А я лежу за краешком земли, – вспомнила она недопетое, –
головушка удалая в пыли.
И сердце от разлуки уж не стонет, не болит,
ведь я лежу головушкой в пыли…
– Вот, – подал дудочку Алексей. – Если нужно будет меня позвать – подуди. Я услышу… везде. Пока она не высохнет и не покоробится…
Саня приняла дудочку двумя руками. Посмотрела на Алексея.
– У меня когда-то была такая. Я что-то помню… – и вдруг всхлипнула. – Это что, было обязательно – отнимать память? Прятать её куда-то, запирать? Обязательно?
– Обязательно. Иначе ты выделялась бы – как… как луна. Тебя очень легко было бы найти.
– Нашли ведь. И ты нашёл, и те… другие. Мне так плохо, Алёша… это мучение: помнить кусками…
– Прости, – сказал Алексей.
– Что простить? Что ты мог сделать?..
– Ударить
– Я терплю. Не извиняйся – я всё понимаю. Напролом было опасно, ты не стал рисковать. Я ведь что: пожаловалась, и сразу легче. Не обращай внимания…
До места обитания Мантика оставалось ещё несколько часов пути. Давно погасла голубая полоса над горами, и лишь взятые с собой вечные фонари (в них надо было лишь раз в день подливать воду да изредка добавлять сахар) освещали путь, как маленькие дружелюбные солнца.
Может быть, днём Алексей быстрее узнал бы это место. Сейчас, когда свет не доставал и за тридцать шагов, сделать это оказалось непросто.
Тот, из видения, брошенный городок, через который будто прокатился чугунный шар: вот прямая глубокая вдавленность, только без воды, по сторонам дома, растёртые в пыль, чуть дальше просто развалины, а ещё дальше должны быть вполне целые домики, и маленький белоснежный храм, и базарная площадь с длинными каменными прилавками…
И задним числом припомнился замок, почти неотличимый от скал. Но в том видении на стенах стояли стражники в красных плащах и с длинными копьями. За стенами же тогда копошилось… да, именно это мерзкое слово: "копошилось" – множество серых от грязи голых людей, в полой тишине будто бы разыгрывающих какую-то многодневную злую мистерию… видеть это нормальному живому человеку было нельзя…
Он увидел. И запомнил.
Но, наверное, не с той силой и страстью, с какой это требовалось запомнить – потому что лишь сейчас, уйдя оттуда, понял, откуда именно ушёл.
Вот, значит, что это за мир…
Это могила несбывшегося Бога.
Надо убираться отсюда, подумал Алексей едва ли не панически – как будто бы не тем самым он и занимался до сих пор…
Так оно и выглядит повсюду, подумал он – это богосквернящее умение, одно из самых чёрных и грязных: создание "механического дива"; собираются в одно место сотни или тысячи живых людей, над всеми ними производится особая инвольтация, после чего они перестают быть людьми, а становятся частями чрезвычайно мощного чародейского инструмента. Это чудовищно и необратимо – как для тех, кто инвольтации подвергнут… так и для тех, кто всё это затевает и проводит.
Активное чародейство всегда в первую очередь воздействует на самого чародея. Поэтому все они такие… странные.
Белый храм чуть светился в темноте.
Потом Алексей увидел Железана. Железан стоял чуть в стороне, указывая на этот храм. Когда на него упал свет, призрак беззвучно растаял. Алексею показалось, что мёртвый слав боится его.
Это было нелепо…
Почему-то этого Алексей не ожидал: подступы к храму были буквально завалены костяками и полурасклёванными трупиками каких-то мелких зверьков. Ослики упрямились, упирались. Приходилось буквально тащить их за собой, взяв под уздцы и задрав им высоко морды. Сане он не разрешил спускаться на землю. Ему мерещились змеи.