Кэтрин и я, ее русский жиголо
Шрифт:
Есть еще один хвостик за всесильной частичкой «спец». «Задание». А все вместе – «спецзадание». За него и полагаются все остальные «спецы». Но оно и есть главный источник головных болей и недомоганий, порой, тех, кто его не заказывал, но исполнял и, уж, конечно, не ожидал для себя особых прибылей и успехов.
Так вот, сижу у телефона и жду «спецзвонка», и от скуки и нетерпения развлекаюсь телефонным теннисом с замерзающим в своей квартирке ветераном.
Телефон опять оживает.
– «Спецтранспорт» за вами вышел. Доставит на «спецдачу», получите «спецзадание». К исполнению приступайте сразу, немедленно. Подмойтесь, как следует, приведите себя в боевую готовность. «Спецодежда» ожидает вас в «спецгардеробе».
Звучит все это издевательски. Но
Молчу. Он тоже. Потом хмыкаю.
– Что, майор, рычите в трубку? Не ясно сказано?
– Иди ты, Паша, со своими шуточками!
– Сам иди…на «спецдачу», красавчик ты наш спецсекретный.
«Спецсредства» не забудь! Надежные, нервущиеся, чтобы никаких последствий! И без возражений, майор!
В трубке сигналы. Улыбаюсь, а потом тяжело вздыхаю. Я готов к спецзаданию, как всегда: чисто выбрит, омылся благовонными шампунями, от меня к тому же благоухает модной парижской водой. Жду «спецмашину». Родина, презрительно щурясь, смотрит на своего солдата. Он и его штык готовы к бою не на жизнь, а на смерть. И штык всегда в порядке! Будь оно все проклято! …Все, кроме штыка.…От него все же есть какая никакая польза. Он меня кормит и оберегает.
Небылица, четвертая
Вертолет «стрижет» землю так, будто хочет побрить ее до матового блеска. Пилот ищет посадочную площадку в горном предместье Северного Кавказа. Наконец, лужайка промелькнула под одутловатым телом машины, резкий вираж и колеса нервно касаются немятой травы. Мы вываливаемся из душного жерла вертолета, будто бильярдные шары, запущенные на зеленое сукно стола опытной рукой жуликоватого мастера азартной игры.
Горячие мощные потоки воздуха, густые как кисель, обжигают легкие – это вертолетные винты разрывают пространство и тишину.
Бежим в сторону и приседаем. Вертолет поднимается над нашими головами и, качнувшись неуверенно, боком таранит лазоревое небо. Он исчезает из зоны видимости, а, спустя полчаса, из жизни вообще. Но мы еще не знаем, что когда до Ханкалы останется несколько минут лета, вражеский «стингер» смешает в единую горячую массу металл и человеческую плоть. «Стингер» убил душу, потому что вертолеты, как говорил один мой знакомый пилот, это души убитых танков…
Нас – пятеро, мы готовы на все и ко всему. На каждом из нас темно-зеленые брюки, затянутые на щиколотках высокой шнуровкой тяжелой кожаной обуви. Зеленые майки, жилеты с двумя десятками карманов, черные вязаные шапочки. Боевой комплект весит чуть ли не больше каждого из нас. У меня на плече к тому же огромный короб спутникового телефона. Его мы можем использовать лишь один раз, когда понадобится вызвать за нами вертолет-эвакуатор.
Спецзадание укладывается в одну фразу: разыскать объект, идентифицировать его и ликвидировать. Мы готовы к любому повороту событий, к любому виражу. Поэтому двое из нас несут с собой мощные радиоуправляемые заряды. Тяжелый порошок упакован в два термоса, крышки которых – детонаторы. Три пульта управления лежат в трех разных карманах, в трех разных жилетах: по одному у каждого, кто несет термос, а один – у меня. Мощности взрыва одного лишь термоса хватит, чтобы обратить в песочную пыль скалу весом в тысячу тонн. И никаких следов – только эхо, бьющееся в горах, и панический, долгий полет птиц, уцелевших в этом аду.
Мы уходим в лес и начинаем подниматься в горы. Говорить не о чем и не за чем. Нам страшно и тревожно. Пять майоров, каждый из которых рассчитывает по возвращении на базу добавить на свои погоны сразу по две звезды и одну – на грудь. Старший – я, высокий, стройный, сильный и худой. Я иду вторым – первый оторвался на сто метров (это – боевое охранение), последний – на столько же отстал. В случае засады он умрет первым, хотя и идет последним. Тылы всегда «зачищают» особенно тщательно.
Нам предстоит двигаться без отдыха сутки, не меньше. Во внутреннем кармане моего жилета вчетверо свернута карта. На ней отмечена одна точка – туда нам и идти. Это узкое, сырое, полутемное ущелье, в дно которого зарылись сырые землянки. В одной из них уже полгода живет хмурый бородатый мужик, которого все называют Асланом. Но очень мало, кто знает, что настоящее его имя Николай. Его дед – армянин, поэтому Николаю достался крупный нос, черные глаза, смуглая кожа и темно-русые вьющиеся волосы. Еще в Сухуми, в затишье между боями, однажды ночью, в ветеринарной лечебнице старый абхаз-ветеринар сделал ему обрезание, и с тех пор он стал Асланом. А до этого кое-кто знал его как подполковника военной разведки Николая Воскобойникова. Этот «кое-кто» оберегал Николая-Аслана не хуже ангела-хранителя. В разведке долго верили, что подполковник Воскобойников возглавляет разветвленную агентурную сеть, облепившую, будто плотный косяк рыбы, ядро мятежных исламских командос. На глубоко законспирированном рынке наемников Николай-Аслан знал многих в лицо и в деле. Но информация о наемниках, поступавшая через его связных, всегда завершалась одинаково: наемники к тому времени уже были мертвы. Никто из них, во всяком случае, на этом свете, ничего рассказать не мог.
Как-то, в Чечне, в первую войну, телевизионную съемочную группу захватили боевики. Всех поставили к стенке, но один из немолодых репортеров, побывавший когда-то в Абхазии, узнал в командире Николая Воскобойникова. Еще в Абхазии, под Сухуми, подполковника тяжело ранили и потребовалась кровь очень редкой группы. Репортер дал свою…
…Воскобойников прервал казнь. Репортера повели в темный подвал разрушенного чеченского дома. Остальные продолжали стоять под дулами автоматов у остатков кирпичной кладки стены. В подвале Воскобойников с репортером выпили по полкружки неразбавленного спирта, прослезились, обнявшись, а, спустя час, съемочную группу отпустили, вернув ей даже всю ее дорогостоящую технику и отснятые кассеты. Воскобойников жаловался репортеру на одиночество, на трусость и продажность московского начальства, на дурное жалование и обидное неуважение к нему, профессиональному разведчику и диверсанту. «Здесь все хотя бы ясно! – говорил подполковник, – платят – воюем. Благо, есть опыт! Никарагуа, Ангола, Ливан, Афганистан – все это за моей спиной. Я знаю, как заставить Москву платить по счетам! Она сама меня этому учила… А „ислам“ для меня лишь легализация в новом качестве! Ну и пусть! Чем эта философия хуже вашей! Тот же Бог, требующий те же жертвы!»
Репортер не удержался от соблазна, когда прилетел в Москву, опубликовать свои впечатления от встречи с подполковником в одной из газет. И для военной разведки, и для некоторых других, конкурирующих служб, не оставалось сомнений – Воскобойников ведет двойную игру. Да еще у него сдают нервы! Началась охота за ним. Но занялось этим уже наше ведомство. Дважды приходила информация о его смерти, но проверка показывала, что эту информацию подкидывал либо он сам, либо тот «кое-кто» в Москве.
Растопырила свои любопытные уши радиотехническая разведка. К тому времени уже отгремела первая чеченская война, наступил угрюмый мир. А вскоре началась и вторая бойня.
Один из заложников, маленький, щуплый солдатик, которого нашли чуть живого в глубокой вонючей яме на окраине Аргуна, рассказал о неком командире Аслане, на удивление образованном и умном человеке. Аслан отличался от всего своего окружения – он не был абреком, не был безумным фанатиком. Кто-то из чеченцев надменно сообщил солдатику, что их командир говорит на четырех языках и часто бывает за рубежом. Он, как никто другой, привозит оттуда много денег и наемников. Его ценят и уважают. Солдату, уже в Москве, в одном из кабинетов на Большой Лубянке, показали несколько фотографий бородатых бойцов; в крепком, подтянутом человеке он узнал Аслана, которого здесь называли подполковником Воскобойниковым. Солдату поставили диагноз: «посттравматический синдром на фоне маниакальной депрессии» и поместили в закрытую лечебницу.